в ответ, ни тем более материнского объятия.
— Сколько мы с отцом пережили из-за тебя, — продолжила мать. — Это убило его, понимаешь? Рухнул замертво. Так-то вот.
Папа умер? Желудок сдавило, Ада глотала горькую слюну. Не так она себе все представляла. Папы больше нет? Пусть она и тревожилась из-за бомбежек Лондона, но в такой исход никогда не верила. Ада отчаянно сдерживала слезы. Она так и не сказала отцу, что любит его. Не попрощалась с ним. Не сказала спасибо, папа.
— Когда? — выдавила она.
— Оставил меня одну, — мать игнорировала ее вопрос, — мы знать не знали, где ты, жива ли, а может, уже покойница. И ни слова от тебя. Ни сло-веч-ка.
— Неправда, — возразила Ада. — Станислас послал вам телеграмму.
— Станислас? Значит, так его звали? Немец проклятый.
Имя случайно соскользнуло у нее с языка. Она не хотела упоминать о Станисласе.
— Он… — Ада осеклась. Нет, лучше «мы». — Мы послали вам телеграмму. Мол, все хорошо. Не волнуйтесь.
— Ну-ну, да только ваша телеграмма сюда не дошла.
— Ее отправили на адрес миссис Б. Она должна была сообщить вам.
— Хочешь сказать, тебе хватило бесстыдства отправить телеграмму не мне, но чужой женщине? Миссис Б. ничего не говорила про телеграмму. Она прибежала сюда, когда разразилась война. В первый же день. Ада вернулась? Видите ли, она на работу не вышла. Тогда-то мы и узнали, что ты улепетнула в Париж с каким-то красавчиком. Позорище. Кто бы мог подумать, что моя дочь способна на такое.
Как же давно это было, много, много лет назад. Сколько всего произошло с тех пор, но ее мать не может уняться, распаляется, словно Ада уехала в Париж вчера, словно нет ничего важнее, словно мать ни минуты о ней не тосковала. Ада пригляделась к ней. Годы только добавили матери сварливости, глубокие морщины пролегли на лбу и вокруг рта, губы истончились, оттого, наверное, что их постоянно поджимают.
— Я написала вам письмо, когда война закончилась, — напомнила Ада. — Раньше не могла.
— Ага, хорошенькое письмецо. «Много всякого приключилось». Выходит, у тебя приключения, а мы тут подыхаем. — Мать придвинулась к ней вплотную, обдавая Аду тяжелым затхлым дыханием. — Пока ты там развлекалась, мы здесь жили как в преисподней. В аду. Бомбежки, карточки и эти жуткие «мокрицы»[61] до кучи. Мы тут нахлебались, все до единого. Живот клали. А ты? Ты снимала сливки там, в Германии, на пару со своим дружком-нацистом.
— Нет, — возразила Ада. — Все не так. Мне тоже было плохо…
— Плохо? Тоже? Да ты понятия не имеешь, через что мы здесь прошли.
— Меня интернировали.
— И что это значит на нашем родном? — презрительно усмехнулась мать.