— Mütti, — рыдал Йоахим, в ужасе таращась на Аду.
Ада притворялась, будто не замечает его. Она догадывалась, что фрау Вайс наговорила мальчику много небылиц про нее, мол, Ада — злая колдунья, вредительница. И конечно, подойди она к мальчику поближе, с ним бы случилась истерика. Надо петь, осенило Аду, просто петь.
В Пэддингтон-Грине жила Полли Перкинс,
Прелестна, как бабочка, горда по-королевски.
Она вернулась к работе, разрезала ткань, пометила вытачки. Второй куплет, теперь громче и так до самого конца:
Черны ее глазки, как семечко груши,
А голос так нежен, невольно заслушаешься.
Томас перестал кричать. Краем глаза Ада увидела, что он оторвал ладошки от лица и смотрит на нее. Он все еще всхлипывал, болезненно вздрагивая. Ада продолжала петь:
Локоны вьются, мила чудо как.
Думал, она любит меня, — ну и дурак!
Заключительный протяжный всхлип, и слезы мальчика высохли. Ада снова запела, и довольно громко, но не настолько, чтобы фрау Вайс могла услышать за дверью.
В Пэддингтон-Грине жила Полли Перкинс,
Прелестна, как бабочка, горда по-королевски.
Она умолкла. Томас стоял, хлюпая носом, и пристально глядел на нее. Ада принялась закалывать вытачки. Мальчик опять заплакал, и Ада опять запела.
Я звал ее замуж. «Бог мой, что за бред.
Ты вроде рехнулся» — таков был ответ.
Мальчик затих. Как же ей хотелось улыбнуться ему, сказать: Ich bin sein Mütti, Tomichen[43]. Я тебя не обижу. Ты любишь музыку, да? Не бойся меня. За дверью раздались шаги фрау Вайс. Едва переступив через порог, она схватила ребенка за руку и уволокла прочь.
Ада по-прежнему отсчитывала месяцы по регулам, делая пометки мелком на столешнице: слева месяцы, справа год. Уже полтора года она здесь, у фрау Вайс. Июнь, 1943-й. Долгие дни и ночи, тянувшиеся до рассвета, пока Ада мастерила из льна юбки, из батиста блузки, купальники из плотного хлопка и нижнее белье из парашютного шелка особой выделки. Если она не успевала, фрау Вайс била ее ременной пряжкой или тем, что попалось под руку. Шелк цеплялся к пальцам, и Аде приходилось прижимать его к столу и втыкать иголку сначала сверху, а потом снизу, иначе заусеница могла выдернуть нитку и ткань сморщилась бы. Ада подносила белье к лицу, гладила шелком по щекам, оборачивала вокруг тыльной стороны ладони, предварительно сжав кулак, чтобы ее щербатые пальцы не смяли ненароком нежную гладь. Шелк был мягким и теплым, как рука ребенка, ее ребенка, ее Томихена.
Теперь она шила и на Томаса. Уже не малышу, но маленькому мальчику требовались рубашки и курточки, шорты и комбинезоны. С этими вещичками Ада возилась с особым тщанием, вышивала машинку на кармашке или медвежат на спинке. Ребенок все еще кричал по ночам, и Ада пыталась разгадать, что за кошмары являлись ему во сне. Днем она слышала, как он играет на лужайке в саду, от которого Аду отделял двор. У него был велосипед со скрипучими тормозами, и однажды утром, когда выносила ведро, Ада, спрятавшись за розовым кустом, заглянула в сад. Обычный детский велосипед, низкий, черный, с большими толстыми колесами и двумя маленькими для поддержки. Наверное, Томас уже научился кататься на велике. Он умный паренек. Вечером Томас забыл занести его в дом; велосипед, пролежавший всю ночь на траве, походил на механизм разбитых часов.