Ева говорила шёпотом. Может, она прониклась торжественностью времени суток и ощутила, наконец, качку, которая сопровождает путешествие их ковчега-свинарника через ночь. Эдгар впервые подумал, что этот шёпот не выбивается из картины, которую он рисует для ночи своими чувствами. Зато его собственный голос — выбивается ещё как, и великан постарался как можно быстрее закруглиться с изложением собственных мыслей, свернуть их в твёрдое, как зёрнышко сушёного гороха, слово.
— Всё вокруг. Всё как-нибудь звучит.
— Страшно-то как… Мамочки…
— Прислушайся, дщерь, и услышишь, — Эдгар вложил в голос всю строгость, которую смог собрать на языке. — Услышишь грифонов, что парят в небе, мантихор, что претворяются кустами, услышишь, как курицы отращивают рога и состязаются в воинском искусстве… Это ночь… Она другая, нежели день. День — добряк с во-от такими глазищами, если только это не зимний день (тогда он старый ворчун, и из уст его исходит ветер), с этой женщиной нужно быть, как с чёрным цыплёнком. Как со святым апостолом Павлом перед тем, как Христос обратился к тому в земле Иудейской, благой. Она — королева суровости и углов, не терпит в своих владениях самоуправства.
— Разве женщины могут сидеть на престоле?
Эдгар обозначил движение плечами, и Ева, не дожидаясь ответа, сказала:
— Когда я иногда не сплю ночью, мне мерещится знаешь что? Будто я плыву в кровати, как в лодке. Это страшно… а потом я засыпаю. Никогда не была ночью снаружи. Знаешь, какое сейчас чувство? Как будто я достигла на этой лодке дальних неведомых берегов, где никто из людей не был, а живут только великаны, вот вроде тебя. Здесь всё не как у людей. И на престоле не император и не граф, и не король, а королева.
— Это королева-ночь, Лилит, великая роженица, душащая своих детей пуповиной, и лишь крики её, разрешающейся от бремени, доносит до нас ветер. Она видит тебя, человеческий ребёнок, знает, насколько хрупка у тебя шея. Так слушай, что она тебе шепчет, коль уж бодрствуешь, слушай, пока я здесь, с тобой — ночная мать никогда не придёт туда, где есть хоть один бодрствующий мужчина.
— Я попробую, — пообещала Ева, испуганная до полусмерти.
Сегодня это был соловей, что прыгал прямо по крыше их пристанища, был ослик, что переступал ногами в своей беспокойной дрёме — этот ослик показался Еве очень милым днём, и ей приятно было о нём размышлять, представлять, как лежат на его спине блики от луны, как ноздри затягивают ночных мошек. Ещё были звёзды, что сменялись в щели в потолке с поразительной быстротой, и каждая норовила ему, Эдгару, подмигнуть. Был храп кого-то из местных жителей, настолько могучий, что разносился по всей округе — он не мог принадлежать родителям Евы, Эдгар был уверен, что они не спят и выглядывают в щели между ставнями. Может, утром они примут дочь обратно.