Ширали вдруг подумал, что умер Гамло и плачут по нем. Но как-то не верилось, что кто-то может причитать над Гамло. Кто же тогда пел?
Женщины плакали, прижавшись к бортам повозки. Ширали подошел ближе, распряг быков, животные привычно побрели к хлеву.
Ширали, положив руку на плечо бьющейся в рыданиях жены, осторожно увел ее в сторону.
— Дайте внести в дом.
Женщины расступились. Ширали схватился за один конец циновки, соседка и Новраста — за другой, и они внесли Халила в дом, положили его на ковер. Выходя, Ширали прошептал Новрасте:
— Что я тебе говорил?! Иди, спрячься!
— Эх, Ширали, переплывшему реку дождь не страшен! Теперь я ничего не боюсь...
***
Гамло вошел в темную конюшню. Гнедой Абасгулубека мотнул головой, ударил копытом о землю, разворошив навоз. Гамло опустил тяжелую, как молот, руку на гриву коня.
Конь запрядал ушами, поднял Ногу, готовясь его ударить. Гамло глянул на корыто: гнедой не трогал ячменя. «Тоскует по хозяину. Если так пойдет, подохнет...»
Все мысли Гамло были заняты конем. Что придумать? Если во время боя он появится на Коне Абасгулубека, это на многих произведет впечатление. Проклятые большевики многое поймут, увидев его в седле.
Отчего-то Гамло вспомнилась жена. Он не видел ее с того времени, как повалил первый снег и дорога в их село Ханд закрылась. Ушел, оставив несколько мешков муки. Гамло и представления не имел, как жена растит пятерых его сыновей. Даже бывая в родных местах, он не очень входил в подробности. Хотелось — приходил домой; нет — ночевал где придется. Гамло даже толком не знал, сколько у него коров и овец. Жена вела все хозяйство, запасалась на зиму дровами и сеном, доила коров, в неделю раз взбивала масло. Ни разу не жаловалась на судьбу. Любила говорить:
— Мужчина — горный поток, женщина — озеро. Какое мне дело, куда и зачем он ушел! Любит детей— и слава богу.
Гамло был доволен ею. Только раз он поднял на нее руку. Однажды, сейчас уже не вспомнит, по какому поводу, он задал ей вопрос и, услышав в ответ «не знаю», так поколотил ее, что пришлось зарезать теленка и закутать ее в еще горячую шкуру. Деревенский лекарь всю ночь колдовал над ней. Пришла в себя дней через десять — пятнадцать. Больше она не пыталась перечить ему, а Гамло не пришлось брать в руки дубинку.
«Шут с ней, женой. Дети, наверное, скучают, — думал он. — Жена подобна коню: увидит издали папаху, почувствует по запаху, — никогда не забудет».
Неожиданная мысль молнией пронзила его: он вытащил из хурджина папаху Абасгулубека. Гнедой понюхал ее, заржал. Гамло поводил папахой над ячменем, конь опустил голову, понюхал ячмень, стал есть.