Мне снова что-то крикнули – длинную и очень эмоциональную фразу по-итальянски, а я стоял, обнимая весло, и только мотал головой.
– Инглиш? – с надеждой спросили сверху. Тут я опомнился и заверил, что да, говорю по-английски, но по-итальянски не понимаю ни слова.
– Парень, ты в порядке? – спросили меня очень озабоченно.
– В полном, – сказал я. – А что это будет?
На сцене засмеялись. Один из рабочих спрыгнул вниз, второй перехватил тот конец весла, который еще торчал над сценой.
– Спектакль, – сказал тот, что спрыгнул. – Венчание с морем, потом публичная казнь, потом немножко Гольдони, в общем, все как обычно бывает в нашей Серениссиме. Весло-то подашь или ты теперь с ним сроднился?
Я пожал плечами, приподнял толстенную деревяшку и дождался, когда тот конец, что на сцене, ухватят поудобнее и потянут на себя. Весло втащили наверх, понесли к декорации, замахали и закричали тем, кто был внутри. Парень, который спрыгнул мне навстречу, ловко подтянулся на краю сцены, забрался на нее и вдруг обернулся на меня.
– Ты залезаешь или как?
– А можно?
У меня, видимо, был очень дурацкий и растерянный вид, потому что парень просто согнулся от хохота, упираясь ладонями в колени и тряся головой.
– «Можно»! Мадонна! Вот чудак, мы же тебя едва не зашибли! Я чуть в штаны не наделал со страху – все увидел, и суд, и тюрьму, и родную маму при смерти от горя. Давай я тебе хотя бы горячего кофе налью.
Я кивнул и вцепился в протянутую руку.
Ничего не обошлось. Пока спускались с крыши в подъезд, пока мчались вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки, отталкиваясь ладонями от стен, холодных и влажных от вечерней росы, была надежда – три этажа, бывает и выше, бывает еще и не так, откуда только не падают люди, и ничего, ушибы, переломы, сотрясение мозга, да все что угодно. С трудом справляясь с дрожью в руках и коленях, делали Заку массаж сердца, старались задержать в нем жизнь, сдавить ее ладонями, нащупать, не пустить – словно огромное, запутавшееся в одежде насекомое. Потом появилась машина скорой помощи, всполохи перетряхивали небо, подняли над домами пульсирующий красный купол, но Зака уже не было.
Свидетели сходились в показаниях. Следователь, пожилой полный человек с усталым лицом, зачитывал их Гаю одно за другим, ровно пять документов. Пока читал, несколько раз поправлял очки, и Гай успевал заметить на его переносице узкую зеленую полоску – след от металлической оправы. Потом солнце светило прямо в окно, слепило глаза. Черты человека перед ним постепенно исчезли, остался контур на фоне сияющего стекла. «Можете идти», – сказал следователь.