Я печатными буквами старательно пишу фразу, копирую из недр моего разума, из недр моего шкафа. Здесь, в этом контексте, это не молитва, не повеление, но унылое граффити, когда-то нацарапанное и забытое. Ручка в пальцах чувственна, почти живая, и я ощущаю ее силу, силу слов, которые прячутся в ней. Глаза завидущи, ручки загребущи, говаривала Тетка Лидия, цитируя очередную поговорку Центра, отпугивая нас от фаллических предметов. И они не ошиблись, это зависть. Просто держать ручку – уже завидовать. Я завидую Командору – у него есть ручка. Вот что еще я хотела бы украсть.
Командор забирает у меня листок с рожицей и смотрит. Потом начинает смеяться и – это что, он краснеет?
– Это не настоящая латынь, – говорит он. – Это шутка такая.
– Шутка? – недоуменно переспрашиваю я. Неужто я рискнула, рванулась к знанию, ради обычной шутки? – Какая шутка?
– Ну, школьники, сама понимаешь, – говорит он. Смеется он ностальгически, я теперь слышу – это смех снисхождения к себе прежнему. Он поднимается, отходит к книжным полкам, достает книгу из ее кладезя; только это не словарь. Старая книжка – похоже, учебник, потрепанный и чернильный. Сначала Командор листает сам, раздумчиво, вспоминая; затем…
– Вот, – говорит он и кладет открытый учебник передо мной на стол.
И я вижу на картинке: черно-белая фотография Венеры Милосской, ей неумело пририсованы усы, черный лифчик и волосы под мышками. На другой странице римский Колизей, обозначенный по-английски, а под ним спряжения: sum es est, sumus estis sunt.
– Видишь? – говорит он и показывает, и я вижу на полях – теми же чернилами, что волосы на Венере. Nolite te bastardes carborundorum. – Тому, кто не знает латыни, я даже не знаю, как объяснить, почему это смешно, – говорит Командор. – Мы все время такие штуки писали. Не знаю, откуда они брались – от старших, наверное. – Забыв меня и себя, он листает учебник. – Вот, посмотри, – говорит он. Картинка называется «Сабинянки», и на полях нацарапано: hic haec hoc, huius huius huius, huic huic huic. – И вот еще, – продолжает он. – Dormiebam, dormiebas, dormiebat…[51] – Он умолкает, вернувшись в сегодня, смущается. Снова улыбка, на сей раз можно сказать – ухмылка. Я представляю его с веснушками и вихром. Сейчас он мне почти нравится.
– Но что оно значило? – спрашиваю я.
– Которое? А. Это значит «Не дай ублюдкам тебя доконать»[52]. Мы тогда считали, что очень умные.
Я выжимаю улыбку, но теперь мне все кристально ясно. Я понимаю, зачем она это написала на стене в шкафу, но я также понимаю, что наверняка она выучила эту фразу тут, в этой комнате. А где еще? Она школьником не была. С ним, во время предыдущего наплыва детских воспоминаний, взаимного доверия. Значит, я не первая. Кто проник в его тишину, кто играет с ним в настольные игры.