Мы смотрим друг другу в глаза. Я вообще впервые ловлю ее взгляд – прямой и упорный, не искоса. У нее овальное лицо, розовое, пухлое, но не расплылось; а глаза круглые.
Она не отворачивается – смотрит решительно, не дрогнув. Теперь сложно отвести глаза. Это потрясение – видеть; все равно что впервые увидеть кого-то голым.
В воздухе звенит риск – это ново. Даже взгляд в упор – и то опасность. Хотя рядом никого. Наконец Гленова открывает рот.
– Как думаешь, – говорит она, – Бог эти станки слышит? – Она шепчет – привычка из Центра.
В прошлом – довольно тривиальное замечание, школярские раздумья. Ныне – измена родине.
Можно заорать. Можно убежать. Можно безмолвно отвернуться, показать, что в своем присутствии я таких разговоров не потерплю. Подрыв устоев, подстрекательство, богохульство, ересь – все разом.
Закаляй себя.
– Нет, – говорю я.
Она выдыхает – длинный выдох облегчения. Мы вместе преступили незримую черту.
– Вот и я тоже, – говорит она.
– Хотя, пожалуй, вера в этом есть, – говорю я. – Как в тибетских молитвенных колесах.
– А это что?
– Я о них читала, – говорю я. – Их крутил ветер. Их больше нет.
– Как и всего прочего, – отвечает она. Лишь теперь мы отводим глаза.
– Тут безопасно? – спрашиваю я.
– По-моему, безопаснее всего. Мы как будто молимся, вот и все.
– А они?
– Они? – Гленова по-прежнему шепчет. – Снаружи всегда безопасно, микрофонов нет. Зачем здесь вообще микрофон? Они думают, никто не посмеет. Но мы долго уже тут стоим. Пошли, а то опоздаем. – Мы вместе поворачиваемся. – Не поднимай голову, когда пойдем, – говорит она, – и чуть-чуть наклонись ко мне. Тогда мне будет лучше слышно. Если кто-нибудь рядом – молчи.
Мы идем, склонив головы, как обычно. Я так волнуюсь, что еле дышу, но иду ровно. Нельзя привлекать внимание – особенно теперь.
– Я думала, ты правоверная, – говорит Гленова.
– Я думала, ты, – отвечаю я.
– От тебя прямо несло благочестием.
– От тебя тоже. – Мне хочется смеяться, кричать, обнимать ее.
– Можешь к нам присоединиться, – говорит она.
– К нам? – Значит, бывает «к нам»; значит, есть «мы». Я знала.
– Ты сама подумай – я же не одна такая, правда? – говорит она.
Я так и думала. Но вдруг она шпионка, подсадная утка, хочет подставить меня; такова почва, на которой мы произрастаем. Нет, не верится; надежда разливается во мне, точно соки в дереве. Кровь в ране. Начало положено.
Я хочу спросить, не видела ли она Мойру, не может ли кто-нибудь выяснить, что с Люком, что с моим ребенком, даже с мамой, но время вышло; вот мы уже приближаемся к главной улице, к той, что у первой заставы. Дальше чересчур людно.