— Дак это, пацана от каторги убережем.
— И все?
— А чего еще-то надо?
— Эх, сотник, ты ж знаешь, кто за Косых стоит!
— Ну и что?
— Дак он-то останется и не простит, мстить будет.
— Думаете, не выдаст Косых хозяина? — размышлял вслух Пахтин.
— Нет, господа, этот не выдаст, на дыбу пойдет, а не выдаст. Я таких видывал, такие своих не сдают, — заметил Белоцветов.
Яков Спиринский, раскурив трубку и пустив в потолок облако ароматного дыма, взял в руки карты и многозначительно произнес:
— Косых шестерка, а нам туза надо к рукам прибрать, именно он здесь правит всеми делами, именно ему стекается выносимый золотой песок с северной тайги. Мешать он нам будет в делах, потому сам Бог велел его на чистую воду вывести, тем паче повод есть — руки у него в крови.
— Правильно говоришь, Яков, потому действовать будем по плану моему.
Белоцветов встал, прошелся по скрипящим половицам.
— Заманим противника под перекрестный огонь, выждем и ударим.
— Ты, господин поручик, прямо как в сражении! — хохотнул Пахтин.
— А оно и есть сражение. Не мы их, так они нас! Ты думаешь, они с нами теперь в бирюльки играть будут? Они теперь страшиться нас будут, а потому ненавидеть и смерти нашей желать. Мы правду про них знаем, а это никому не нравится. А уж все остальное сантименты. Война есть война.
— Хорошо, господа, так в чем наши действия теперь?
— Ждать будем, что Никифоров сделает. Ему сейчас не до сна, поверьте, он-то в отношении Косых не так уверен, рисковать своей шкурой не станет. Завтра же надо Косых к нам пригласить, побеседовать с ним и отпустить восвояси, тогда Никифоров за голову схватится!
— О чем?
— Как о чем? Почему его отпустили!
— Да это ясно, побеседовать с Косых о чем?
— О чем, не важно… — Белоцветов потер лоб и задумался. — Да хоть о том, чтоб людишек нам подыскивал для партии разведочной.
— Хорошо, на том и порешим. — Пахтин встал, раскланялся и вышел.
Еще не пропели первые петухи, как наладился Косых в тайгу. Конь в седле, мешок с харчами собран и к седлу приторочен. В поводу, по-тихому, вел коня до околицы, озираясь по сторонам, как будто чуя опасность. Дошел, открыл проезд. Не успел в седло вспрыгнуть, из темноты окликнули:
— Далеко собрался, Иван?
Косых резко обернулся на знакомый голос, но ответить не успел.
С ним что-то случилось, он вдруг понял, что он хочет, но не может ничего сказать. Он, всегда знавший, как и что делать, сильный и смелый, державший свою и, часто, чужую жизнь, как ему нравилось говорить, за глотку, вдруг обмяк. Безвольно и беспомощно повис на немеющих, но мертвой хваткой сжимавших еще узду руках. Конь непонимающе дернулся. Острая боль сковала горло и захлестнула. Мрак, вдруг закрывший все, даже в ночной темноте оказался страшным, и Косых закричал, истошно и жутко.