— Кажется, бабочку, — равнодушно отозвался Горчаков, рассеянно поглядывая по сторонам. — Какое детство! Вон и Модинька увязался, — проследил он за бегущим Корфом.
Тот споткнулся и растянулся на траве. Однако быстро поднялся и пошел шагом, стараясь не прихрамывать и сохранять достоинство. Он шел, недоумевая, отчего ввязался в столь глупое занятие.
— А я ничегошеньки не вижу, — вздохнул Дельвиг и прищурился. Солнце било в глаза. Он повернулся в другую сторону, откуда доносился счастливый смех Катеньки Бакуниной, но только черные пятна и круги поплыли перед глазами.
— Так и я не вижу. Она же маленькая! — сделал кислую мину Горчаков.
— Кто? — не понял его Дельвиг. — Бакунина?
— Почему Бакунина? — теперь уже не понял его Горчаков. — Бабочка.
— А-а… — протяжно зевнул от солнца барон. — А Бакунина какова? На твой взгляд, она прелестна?
— Возможно, — вздохнул князь Горчаков. — Очень даже возможно. Уму непостижимо, почему нам не разрешают носить очки?! Какие странные запреты, есть в этом что-то не европейское, — рассуждал Горчаков. — Вырасту и непременно добьюсь себе права у государя.
— Если будешь служить — не добьешься. Россия — это не Европа! Ношение очков запрещено при дворе. Сам государь прячет лорнетку в рукаве.
— Не проще ли отменить сие установление? — вслух подумал Горчаков. — И не прятать лорнетку?
— Для человека, который собирается служить, ты слишком много думаешь, — рассмеялся барон. — Вот выйдешь в отставку, будешь частным человеком, тогда твое дело — думай, носи очки, обсуждай государевы установления, только тихо, желательно шепотом, и наслаждайся частной жизнью…
— А я добьюсь себе разрешения! И буду носить очки! — уверенно сказал князь Горчаков. — Я многого добьюсь. Лишь честолюбие двигает гением. — Барон присвистнул. — И простым человеком тоже, но гением — в особенности! А в тебе, Тося, мало честолюбия, — вдруг добавил он. — И много лени российской…
— Что есть, то есть, — пробормотал барон и снова, почти против своей воли, зевнул. — Интересно, почему это на солнце всегда хочется спать? Собственно, и в дождь тоже…
Илья Пилецкий протащил мимо них за руки двоих упирающихся господ, Корсакова и Гурьева.
— Я сколько раз говорил вам! — объяснял он Гурьеву. — Вы ведете себя некрасиво, господа, недозволенно. Возле дворца нельзя шуметь, нельзя бегать по лужайкам, нельзя рвать цветы, ходить можно только по дорожкам. Тише, господа! — повернулся он к шедшим следом за ними Данзасу и Корфу, за которыми уже в свою очередь тянулись остальные. — Нам запретят прогулки.
— Дай посмотрю, — тянулись к Данзасу жадные руки. — Ну, дай. Медведь!