– Скажите, пожалуйста, не помните ли вы какого-то события времен оккупации, которое может иметь отношение к тому, что произошло?
Антон Хансен тяжело вздохнул и тут же принялся хватать ртом воздух.
– Я же говорю: мне не повезло, потому что я слишком много помню. В то время много всего происходило, и почти всегда надо было держать язык за зубами. Теперь я и сам не знаю, что было важным, а что – не очень. Хорошее, конечно, я помню тоже: день освобождения, возвращение королевской семьи. А еще помню беженцев, которых мы прятали у себя в погребе. В сорок втором и сорок третьем году мы прятали четверых, а потом все они благополучно перебрались через границу в Швецию. Но пока они жили с нами… натерпелись мы страху! Если бы немцы узнали, что мы прячем беженцев, нас расстреляли бы вместе с нашими гостями. Они жили у нас по нескольку дней, и мы не могли отделаться от мысли, что существуем на этом свете последние дни. Самому младшему из них было лет шестнадцать – семнадцать, не больше; он говорил и по-норвежски, и по-немецки. Через десять лет он приезжал сюда с женой и ребенком, благодарил за помощь, привез подарки… Пожалуй, его приезд – одно из лучших воспоминаний послевоенного времени. – Антон Хансен улыбнулся, но тут же снова зашелся в приступе кашля. Потом заговорил очень тихо: – И трех последних я тоже помню… правда, им не так повезло.
Я склонился над кроватью и жестом велел ему продолжать.
– Они попали к нам в феврале сорок четвертого… молодые супруги с ребенком. Темноволосые, красивые, хорошо одетые… Они страшно всего боялись. Ни на минуту не вы пускали из вида ни друг друга, ни ребенка; я слышал, как они плакали и каждую ночь шептались на иностранном языке. Они говорили по-норвежски, только выговор у них был странный, и в речи их было много непонятных слов. Насколько я понял, они приехали издалека и каким-то образом добрались до Норвегии.
Антон Хансен снова закашлялся. Я испугался, что он умрет посреди очень интересного рассказа, но, когда он успокоился, его глаза снова сверкнули.
– Харальд Олесен умел вести за собой и не терялся даже в самой сложной ситуации. Иногда мне казалось, что он наделен сверхъестественной силой. Он чуял опасность, как хищник – не головой, а сердцем. Те беженцы провели у нас три дня, когда он пришел и сказал: ему кажется, что оставаться здесь им опасно, да и нам из-за них тоже. Поэтому им больше нельзя оставаться в Осло. В два часа ночи он заехал за ними на машине; мы даже попрощаться толком не успели. Помню, на полу после их ухода остался крошечный детский башмачок.