— Ну, ты здорово преувеличиваешь, Дани! — покраснел Йохим. Начинающий хирург и притом, без особой надежды и даже старания когда-либо стать просто очередным.
— Ладно, ладно, знаю я твою скромность. От мании величия ты не умрешь, — многозначительно прокомментировал заявление друга Дани.
Йохиму пришлось рассказать немного о жизни Граца и клинике Вернера. Затем все узнали, как выставила своего мужа-игрока, а вообще-то репортера, Сильвия, и какими настроениями дышит Сорбонна. Девушки, заинтересованные короткими комментариями Дани об австрийской столице, решили при первой же возможности посетить Вену вместе. Браун с нескрываемым удовольствием наблюдал за молодежью.
— А знаете, Йохим, для меня Австрия — это прежде всего.
— Венский вальс. Я солидарен в этом банальном утверждении, наверное, с половиной мира и виной тому — американцы. Мне было около двадцати, когда по всем странам прокатила эпидемия «Великого вальса». Помните, красавица Милица Кориус и эта головокружительная музыка. Я познакомился с актрисой в 50-м годом в Нью-Йорке, куда она эмигрировала из фашистской Германии. Она жила в огромном особняке со своим мужем — очень состоятельным, родовитым немецким аристократом и двумя детьми, и больше не снималась. «Великий вальс» был единственным американским фильмом, к которому любящий муж допустил Милицу, присутствуя лично на всех репетициях и съемках и вынудив студию Голден Меер снимать великолепную примадонну в натуральных бриллиантах. Павильон в киностудии был оцеплен полицейским кордоном — ее диадемы, колье и серьги стоили больше самого фильма… Да она и в 50-м, где-то теперешняя моя ровесница была прекрасна и весь вечер пела нам русские романсы. Милица — москвичка. Ее брат и сестра до сих пор живут в СССР. У русских фильм назывался «Большой вальс», т. к. эпитет «великий» мог быть применен только отношению к вождям советской власти» — Остин поднялся и включил магнитофон. Звуки штраусовского вальса, кружа и заманивая, окрасили вечер, навсегда слившись для присутствующих в единую вкусовую гамму с воздухом, морем, цветением и юностью, с этим домом, островом и человеком, так что стоило после появиться в памяти чему-то одному — и звучал весь оркестр.
— Тогда, девятнадцатилетним мальчишкой, я был околдован этой экранной сказкой, — задумчиво продолжал Остин. — Потом, взрослея, стал относится к ней с нежной снисходительностью, как к милой детской привязанности мишкам, игрушкам, книжкам. И только сейчас понял — символ великого и прекрасного должен быть простым и наивным. И неизбежно — банальным, то есть всеобщим.