Кат печатает на машинке: «Джералд, извини, что не смогла принять приглашение. Это последний крик. С любовью, К.».
Вечером, когда прием в самом разгаре, Кат вызывает посыльного. У Шерил не возникнет ни малейших подозрений, если ей привезут подарок в упаковке из такого дорогого магазина. Она откроет ее не таясь, при всех. Наступит ошеломленная тишина, потом посыпятся вопросы. Тайное станет явным. Это причинит боль. А дальше все покатится неведомо куда.
Кат совсем худо. Сердце колотится, в глазах все плывет. Но за окном падает снег — пушистыми, влажными, тихими хлопьями, как в детстве. Она надевает пальто и выходит на улицу; по дурости. Собирается пройтись только до угла, но идет дальше, не останавливаясь. Снежинки тают на лице, и кажется, будто это прикосновения детских пальчиков. То, что она сделала, — ужасно, но она не чувствует себя виноватой. Ей легко и покойно, она полна кротости, и пока что у нее нет имени.
Margaret Atwood, «Kat»
Copyright © 1990, The New Yorker Magazine
Опубликовано в «Нью-йоркер мэгэзин»
© Н. Васильева, перевод
Кадзуо Исигуро
Семейный ужин
Рыба фугу ловится у берегов Японии, в Тихом океане. У меня к ней особое отношение. Моя мать умерла, отравившись ею. Яд содержится в половых железах фугу, в двух тонких мешочках. Удалять их надо крайне осторожно — чуть не так тронешь, они рвутся и ад попадает в мякоть. Жаль, трудно проверить, удалась ли эта операция. Способ известный — съесть рыбу, и будь что будет.
Тот, кто отравился адом фугу, обречен на страшные мучения, вслед за которыми почти всегда наступает смерть. Если съешь ядовитую рыбу на ужин, боль начинается ночью. Несколько часов жертва корчится в муках и к утру умирает. Мода на эту рыбу особенно широко распространилась в Японии после войны. И пока не ввели строгих ограничений, считалось высшим шиком произвести рискованную разделку у себя на кухне и пригласить на пир друзей и соседей.
В то время, когда умерла моя мать, я жил в Калифорнии. Отношения с родителями у меня были довольно натянутые, и обстоятельства ее смерти стали мне известны только два года спустя, когда я вернулся в Токио. Мать никогда не ела фугу, но в тот раз сделала исключение ради пригласившей ее школьной подруги, которую не хотела обидеть. Все это рассказал мне отец по дороге из аэропорта домой, в Камакура.
Когда мы наконец приехали, солнечный осенний день уже клонился к вечеру.
— Ты ел в самолете? — спросил отец.
Мы сидели на татами в чайной комнате.
— Да, там подавали легкую закуску.
— Ты, наверно, голоден. Вот придет Кикуко, и будем ужинать.