От прежней моей работы меня теперь отделяла глубокая пропасть. На новом месте мне никогда не приказывали. Меня просили — хотя, попробуй я отказаться, выкинули бы в два счета, как и с любой самой захудалой работенки. Но я раздувался от гордости, и, когда в первый день встретился после работы с Клодин, в глазах ее стояли слезы чистой радости. Справившись с волнением, она стала меня поучать: на новом месте надо быть «услужливым», «старательным», никогда не опаздывать, всегда чисто одеваться. Это все очень даже прекрасно, сказал я ей, но меня то и дело посылают в соседнюю забегаловку за чаем и кофе, так что костюм мой весь в пятнах и подтеках, точно карта луны, а это мне не больно нравится.
Но работа была такая легкая, что я остался, и через несколько недель меня уже не посылали за чаем — наняли еще одного парнишку. Я размножал на стеклографе подробные описания домов, продающихся в Ноттингеме и в окрестностях, а когда мисс Болсовер уходила завтракать (тут это называлось завтраком, а не обедом), садился за ее стол и отвечал на телефонные звонки. В рекордно короткий срок я стал говорить куда правильней прежнего. Первые месяцы я как мог изображал молчальника, вслушивался в разговоры вокруг и подражал речам и повадкам хозяина — мистера Уикли.
Теперь, наверно, надо бы показать, как я страдал оттого, что перешел с одной «ступени» на другую, как взволнован был, что вместо кабестана или ткацкого станка управляюсь с пишущей и копировальной машиной. Может, следует сказать, как тут одевались, как сыпали остротами, как толковали о недвижимости и деньгах, как удачно женились и выходили замуж и тратили по фунту на стрижку и по пять шиллингов на чашку кофе. Но все это меня мало трогало — во всяком случае, не помню, какое это произвело на меня впечатление. Когда плывешь по морю, думаешь только о том, как бы не нахлебаться соленой воды. И смотришь только на горизонт, даже если он всего в нескольких футах, на гребне ближайшей волны.
Однако при встрече со своими дружками, которые по-прежнему в поте лица трудились на фабриках, я сразу же начинал говорить их языком, по-простецки, так же, как все у нас в Рэдфорде, — хотел показать, что не поддался чистоплюям, с которыми меня свело мое неодолимое своенравие. Но зря я напускал на себя это покровительственное добродушие, фальшивил и прикидывался, будто ничего не изменилось, — конечно же, все изменилось, и уже ничего тут не поправишь: мне отвечали ехидными улыбочками, холодными взглядами, а то и вовсе посылали куда подальше.
На рэдфордский лад, как самые неотесанные парни, я нарочно говорил при Клодин, чуял, что она воображает, будто, раз я стал продвигаться по службе, значит меня теперь можно заманить и в другую ловушку. В такие минуты я прикидывался отпетым невежей и тупицей, и тогда она глядела на меня с неприкрытым отвращением, казалось, сердце у нее обратилось в ледышку. Временами это была единственная моя защита — лишь тоненький красный ручеек живой крови отделял меня от добропорядочных кисляев. И все-таки по всем законам сердца (а я и по сей день не знаю, каковы они есть) я должен признаться, что был влюблен в Клодин.