– Привет, молодой человек. – Рабби радостно улыбнулся Даниэлю.
Даниэль всхлипнул.
Взяв малыша за руку, Вианна провела его через дом, во двор, мимо яблони с трепещущими на ветвях памятными ленточками, через сломанные ворота к голубому «пежо», припаркованному у обочины.
Лернер сел за руль, двигатель взревел, из выхлопной трубы вырвалось дымное облачко.
Рабби открыл заднюю дверь. Бросив на Вианну последний печальный взгляд, он скрылся внутри, оставив дверцу открытой.
Софи и Антуан, подошедшие следом, наклонились к Даниэлю, крепко обняли его.
– Мы всегда будем любить тебя, Даниэль, – сказала Софи. – Надеюсь, ты нас не забудешь.
За всю войну Вианне не приходилось совершать ничего более страшного, никогда ей не было так чудовищно больно. Она взяла Даниэля за руку и подвела к автомобилю, который увезет его навсегда. Малыш вскарабкался на заднее сиденье, поднял заплаканное лицо:
– Мамочка?
– Погодите минутку! – крикнула вдруг Софи и бросилась к дому. Через минуту она вернулась с Бебе и сунула плюшевого кролика Даниэлю.
Вианна наклонилась, заглянула в недоумевающие детские глаза:
– А теперь тебе пора, Даниэль. Доверься маме.
Нижняя губа у Даниэля задрожала, он притиснул игрушку к груди:
– Да, мама.
– Будь хорошим мальчиком.
Рабби захлопнул дверь.
Даниэль приник к стеклу, вжал ладони, лицо.
– Мама! Мама!
Они стояли и слушали его крик из удаляющейся машины.
– Счастливой тебе жизни, Ари де Шамплен, – прошептала Вианна.
Изабель не шевелилась. На перекличке полагалось стоять по стойке смирно. Если она не совладает с головокружением и покачнется, ее высекут, а то и пристрелят.
Но нет, это не перекличка.
Она в Париже, в больнице.
Чего-то ждет. Кого-то.
Мишлин вышла поговорить с сотрудниками Красного Креста и журналистами, собравшимися в вестибюле. Изабель она велела ждать.
Дверь открылась.
– Изабель, – вздохнула Мишлин, – тебе нельзя вставать.
– Я умру, если пролежу еще минуту, – сказала Изабель. Или подумала.
Мишлин, как и Изабель, – тощая, кости таза выпирают сквозь мешковатое платье. Почти лысая – только клочки седых волос кое-где уцелели – и без бровей. Кожа на шее и на руках в язвах, сочащихся сукровицей.
– Пойдем, – сказала Мишлин.
Они двинулись сквозь толпу галдящих журналистов, людей, разыскивающих родных, изможденных узников. Поддерживая подругу, Мишлин провела ее в просторную и тихую комнату, где в креслах замерли люди-тени.
Изабель опустилась в свободное кресло и тоже замерла.
– Тебе пора домой, – сказала Мишлин.
Изабель подняла на нее красные, ничего не выражающие глаза.
– Хочешь, я поеду с тобой?