— Agarra el chico. Sientalo.[74]
Густаво приподнял Никки и, посадив его, подержал, пока Сокорро не принесла с улицы миску с теплой мыльной водой. Она взяла правую руку Никки и, подняв ее кверху, тщательно обмыла окровавленные обрубки. Вода сразу стала ярко-красной. Затем Сокорро положила на обе раны по несколько тампонов марли и забинтовала всю руку.
Никки явно находился в шоке, он весь дрожал.
Пока Мигель еще не ушел, Джессика подошла к двери своей клетки и, обливаясь слезами, взмолилась:
— Пожалуйста, разрешите мне пойти к сыну! Пожалуйста, ну пожалуйста!
Мигель отрицательно помотал головой:
— Нечего нянчиться с трусливым щенком! Пусть mocoso[75] становится мужчиной!
— Да он в большей мере мужчина, чем ты. — В тоне Энгуса звучали ярость и ненависть: он тоже подошел к двери своей клетки, чтобы быть ближе к Мигелю. Напрягая память, Энгус старался вспомнить испанское ругательство, которому учил его неделю назад Никки. — Ты… maldito hijo de puta![76]
Мигель медленно повернул голову. Он посмотрел в упор на Энгуса ледяными, злобными, ничего не прощающими глазами. Затем, с каменным лицом, повернулся и вышел.
Густаво, как раз выходивший из клетки Никки, слышал эти слова и заметил реакцию Мигеля. Он покачал головой и сказал Энгусу на ломаном английском:
— Плохую ошибку ты сделал, старик. Он не забывает.
По мере того как шли часы, Джессику все больше и больше беспокоило моральное состояние Никки. Она пыталась разговаривать с ним, стараясь хотя бы словами как-то утешить сына, но безуспешно: Никки не откликался. Большую часть времени он лежал неподвижно. Только иногда постанывал. Потом его вдруг словно подбрасывало в воздух, он начинал отчаянно кричать и весь трясся. Джессика была уверена, что и эти конвульсии, и крики были вызваны нервным срывом и болью. Насколько ей было видно, Никки лежал с открытыми глазами, но по лицу его ничего нельзя было понять.
— Да скажи же хоть слово, Никки, миленький! — молила его Джессика. — Ну, одно слово! Скажи, пожалуйста, что-нибудь!
Но Никки молчал. Джессика подумала, уж не сходит ли она с ума. Невозможность дотянуться, дотронуться до сына доводила ее до отчаяния — так ей хотелось обнять его, дать ему хоть какое-то утешение.
Некоторое время Джессика сама была близка к истерике — она легла на свою подстилку и молча заплакала горючими слезами.
Затем, мысленно приказав себе: “Возьми себя в руки! Соберись! Не сдавайся!..”, она возобновила попытки заговорить с Никки.
Пытался заговорить с ним и Энгус, но результат был тот же.
Принесли еду и поставили каждому в клетку. Никки — что было, в общем, естественно — внимания не обратил на пищу. А Джессика, зная, что нельзя терять силы, попыталась поесть, но аппетита у нее совсем не было, и она отодвинула миску. Как повел себя Энгус, она не знала.