— Любопытная зацепка вырисовалась нечаянно. Этот парнишка был на днях на Хабарке. Рыбалка, то да се. Кстати, в шторм едва не погибли: лодку захлестнуло. Там они видели подозрительную группу…
Машину швыряло в ухабах, тугой ветер срывал у меня с головы кепку.
— Явка, не явка, — продолжал Виноградов, — но все же проверить следует эту Хабарку.
Его собеседник щелкнул портсигаром и, прикуривая, с головой нырнул за спинку переднего сидения.
В это время машина сворачивала на улицу Почтамтскую. Впереди рябила широкая лужа, и шофер сбавил скорость.
Из приоткрытой калитки ближнего дома блеснул огонек. Возле виска свистнуло. Пронзительно, горячо и больно — ухо как обожгло. Я не успел сообразить, что это такое. Помню, что хотел крикнуть: «стреляют!», как Виноградов стукнул меня по затылку:
— Ложись!
Его спутник в кожанке все еще прикуривал, держа зажженную спичку в пригоршнях.
Грянул второй выстрел.
Виноградов странно выкинулся с кожаного сидения, царапал карман плаща, доставая револьвер. Он сверху прикрыл меня своим телом. Машина взревела. Колея Попалась ухабистая, у шофера побелело лицо, он гнал что было сил, и хорошо, что мы вон не вылетели — в лужи и грязь.
— Стой, чертушка! — кричал Виноградов, — Машину угробишь, стой, не гони!
Едва шофер притормозил, Линдеман выпрыгнул из машины.
— Я этого не оставлю…
— Брось, контрика из подворотни и след простыл! Чего хорошего — затевать перестрелку на виду у почтенных обывателей? Да и не по тебе стреляли — по мне.
Виноградов протер очки.
— Действительно… Эх ты, контра, — с непонятным торжеством воскликнул он. — Устроила праздничек! Слышишь, Линдеман? В меня… в ме-ня стреляли!
Редки прохожие, пустынны деревянные мостки тротуаров.
Таща пустую корзину, я волокся по улице. Впервые на моих глазах могли убить, и что-то во мне перевернулось. Я трогал ухо: тут ли? Оба уха целы, оба на месте. Дрожащие руки холодны, как лед, слипаются пересохшие губы.
Как это в стихах?
Мы ловим отзвук одобренья
Не в сладком ропоте молвы,
А в диких криках озлобленья…
Жиганула пуля, огонек выстрела опалил, и горячим сквозняком меня продуло насквозь. На прежних местах домики прокопченные, серые заборы и хлябающие мостовины деревянных тротуаров. Ничего не изменилось, только все пошатнулось, поползла из-под ног земля.
На что, на кого опереться сейчас, когда мир шатается? Он, знать, и был непрочный, твой мир, Серега, если от всплеска выстрела закачался, от одного свиста пули стал рассыпаться…
— Куда прешь? — раздался вдруг сердитый возглас. — На штык хошь напороться? Тротуары узки?
Допустим, на штык не напоролся бы, просто я, понуро плетясь рядом с мостками, чуть не уткнулся… в дядю Васю. Руки заложены назад, локти торчат, брел хабарский знакомец: понурена голова, подошвы сапог шаркают. Вели его двое красногвардейцев с винтовками наперевес.