— Доброе утро, — сказал Олег, выходя на порог.
Я поцеловала его.
— Да, забыл, — сказал он. — Вчера письмо получил — институтские приятели подыскали мне должность в Москве. Большую. Тут я, понимаешь, закисаю. Поедем в Москву, а? Обещают квартиру не где-нибудь, в высотном доме. А?
Я знала, никуда он не поедет, но сказала:
— Поедем.
— В Москве хорошо, правда? — прищурясь, спросил он и вдруг заорал: — Я живу в высотном доме, но на первом этаже, сверху видно область Коми, снизу — только чью-то...
Но я зажала ему рот рукой, потому что совсем не обязательно сообщать во всеуслышание, что там видно снизу.
Он побежал купаться, а я вымыла посуду, пошла домой.
Вдали в море плыл белый «Агат», я шла, смотрела, как он приближается к берегу, и вдруг засмеялась, представив себе, как еду с Олегом в Москву на «Агате», как поселяюсь в высотном доме, как живу там, ну, например, на двадцатом этаже.
В высотном доме — лифт. Я вхожу в него, нажимаю кнопку и лечу вниз. На мне платье из какого-то синтетического материала, из какого, я не знаю, но платье красивое и легкое. На ногах розовые туфли, а в руке большая разноцветная сумка. Соседки улыбаются мне.
Я иду в продовольственный магазин. Магазин здесь же, в высотном доме. У входа стоят мешки. Очень они мне почему-то знакомы, эти мешки. Какая-то женщина в деревенском платке запихивает в них гору копченой колбасы. Господи, это же Степанида! «Голикова, — говорю я, — вы как тут оказались?» — «А что, далече махнула? — смеется Степанида. — Ты мне справку не дала, а я тьфу на твою справку и так живу не тужу. Без справки». — «Ну, Голикова, кто старое вспомянет...» — «Твоя правда, а все ж обидно было. Здорово я тебя тодысь уела? Глянь, какая картиночка стала. Работаешь где?» — «У меня муж, Голикова, работает, а я зачем же?» — говорю я и иду в кондитерский отдел. Здесь вкусно пахнет, здесь царство тортов и пирожных, а пирожные я очень люблю. Отец часто водил меня в Столешников переулок, в магазин, где их тут же пекли. Они были теплые, таяли во рту, и я могла их съесть сколько угодно. Но здесь хотя и не пекут пирожных, все же они свежие, только с фабрики, и я покупаю две штуки, отхожу в сторонку и ем. Я держу пирожное двумя пальцами, оттопырив мизинец — это не очень удобно, но очень прилично. Рядом со мной ест пирожное девушка с «конским хвостом» на голове, старушка с подкрашенными губами и домработница из квартира на двадцатом этаже. Мы стоим и жуем, будто поем песню. Я ем, я насыщаюсь, сытость наполняет меня. Я мурлычу, как Лукерьина кошка. И вдруг вижу Базоркина. Он стоит, смотрит на меня. «Иван Аверьяныч, здрасте, я сразу вас узнала. Хотите пирожное?» — «Благодарствую, — говорит Базоркин, — не люблю сладкое, да и некогда мне пирожные-распирожные жевать» У меня дела; вот приехал, чтоб потрясти кой-кого: больницу мы строим». — «Вы все такой же хлопотун. Смотрите, не надорвитесь», — говорю я почему-то голосом Шурыгина. «Осипла ты чего-то. Пирожных переела, горло и обсахарилось. А за меня не бойся, не надорвусь». — «Ну-ну», — смеюсь я смехом Шурыгина. «Между прочим, — говорит Базоркин, — я разрешение получил обменять дочкино имя, не будет она больше Зинкой зваться». — «А почему? Хорошее имя». — «Хорошее имя, да только в твою честь названа, а ты нас всех, поселковых, на двадцатый этаж обменяла».