И вот огонь весело запылал. Но воздух в комнате согрелся не сразу, а камин задымил так, что у Сары стали слезиться глаза.
Позже ветер умолк, и снаружи стало тихо и темно. Деревья за окном выглядели теперь как полотно, сплошь покрытое мазками черной краски различных оттенков, на котором тут и там что-то поблескивало.
Сара говорила с нами, положив локти на стол; нервно сжатыми, с куцыми ногтями пальцами она обхватила коротко стриженную голову; на чуть выступающей вперед нижней губе сидела веснушка — они усеивали ей лицо от лба до подбородка и с годами не побледнели. Она как будто совсем не изменилась. Голос у нее был звонкий, вроде бы радостный, но порой в нем слышалась какая-то нота отчужденности, быть может, насмешки, когда она обращалась к Капитану. А Капитан глядел на нее, не отвечая, похоже, он даже не слушал ее — просто глядел на очень короткие ярко-рыжие волосы (и тут я заметил, что у левого виска их прорезала узкая полоска цвета стали), на потрескавшиеся губы, на это лицо, которое внезапно делалось совсем детским, а мгновение спустя — злым, как у ведьмы.
Она первой встала из-за стола. Подошла к окну и, когда лицо ее оказалось почти у самого стекла, вдруг застыла неподвижно, взгляд ее был прикован к чему-то — я не мог понять, к чему именно. Тогда я тоже встал и подошел к окну.
На свет к окнам слетелись тучи мошкары: мошки ползали по стеклу, как капли дождя в ненастье, так же беспорядочно и бездумно, — точки, сливающиеся в прямые линии, проведенные чьей-то безумной рукой. Мошек нельзя было разглядеть, видно было только само их движение. Но свет привлек и словно прилепил к стеклу еще и других крохотных существ: бабочек с белоснежными глянцевитыми крыльями (не толще ногтя, с чуть более темными прожилками), перепончатыми, словно веер на деревянных планках. Там были и всевозможные ночные насекомые: одни — нежно-голубые, другие — голубые с золотой каймой, как на средневековой миниатюре, а еще другие — зеленые, жесткие и блестящие, как стебелек травы, или оттенка изумруда, прозрачные, как волна. Были и похожие на пауков, бурые, с цепкими лапами, выгнутыми и изящными, словно воздушные корни некоторых растений.
Эти хранили неподвижность. И мы не смогли разглядеть их тщательно, до мелочей, обычно неуловимых, просматривающихся сейчас, на освещенном изнутри стекле, как под микроскопом. Наверно, их привлек не только свет, но и тепло: лето кончилось, и ночью в воздухе уже ощущались холодные течения.
Сара тихонько спросила меня: а что, если и они, эти сотни глаз за стеклом, обращенных внутрь, тоже разглядывают нас, что, если они смотрят на ее волосы, ее лоб, ее рот? Чувствовалось: она чем-то непонятно взволнована. Она спросила, каким я представляюсь себе в отражении этого многоглазого взгляда. Потом сильно щелкнула пальцем по стеклу в том месте, где с другой стороны сидела бабочка-свиноголовка. Бабочка не улетела: она стала подниматься вверх по стеклу, наискось, короткими скачками, другие насекомые на ее пути отползали в сторону или падали; у верхнего края рамы, когда, казалось бы, должна была уже очутиться вне нашего поля зрения, она вдруг свалилась вниз, подпрыгнув на стекле с неожиданно громким стуком, снова оказалась на том же месте и в том же положении, в каком была, когда палец Сары щелкнул по стеклу, и замерла, как засыпает крепким сном человек, стряхнувший с себя тяжелое сновидение.