Она шла по белоснежному Спиридоньевскому переулку — высокая, стройная, зачарованная. Опушенный, мягчайший мир, снежная тишина действовали как сновидение. Каждая мысль казалась бесспорной, и катились они одна за другой неслышно и безостановочно. Она шла вверх по переулку к Сытинскому тупику, к площади Пушкина, к улице Горького.
Из подворотни выкатились наперерез ей красно-желтые санки, которые оседлали два медвежонка, два карапуза в одинаковых лохматых черных шубках, подпоясанных узкими коричневыми ремешками. Первый медвежонок тормозил кожаными пятками валенок, пропахивая обочь санного пути две ложбинки в снежной целине. Санки занесло и развернуло прямо у ног Екатерины Николаевны так, что на ее неспешном, но неуклонном пути случилась заминка. Она рассеянно посмотрела вниз на лихой экипаж и, осторожно обходя его, уже не рассеянно, а пристально заглянула в подворотню, из которой он выкатился. Теперь и Борька имеет подворотни. И дворы. Юра уверял, что это нужно сыну, а нужно-то было ему самому, и перехитрил, усыпил бдительность, сманил ее сюда, в этот квадрат, отсекаемый параллелями Тверского бульвара и Садовой, улицами Горького и Воровского, в это сплетение пятиэтажных переулков. Спиридоньевского, Козихинского, Трехпрудного. Большой и Малой Бронной. С жалобными ночными криками лебедей, доносящимися с Пионерских прудов, которые Юрий Андреевич называл не иначе, как Патриаршими, упорно не признавая переименования, случившегося лет тридцать назад. Родным языком человек, как известно, овладевает в первые пять лет, и вот Юра овладел, и среди миллионов словосочетаний легло на душу «Патриаршие пруды». А «Пионерские пруды» — это уже было не из его языка, резало слух, не понималось или делался вид, что не понималось. Когда в разговоре с кем-нибудь по телефону уславливался о встрече и собеседник упоминал Пионерские пруды, всегда истово-серьезным, искренним, деловым таким тоном уточнял: «Патриаршие?» Катя несколько раз пыталась говорить, что это смешно, к чему эта игра, безнадежное упрямство, которое ничего ведь не изменит. И что давно уже выросли и вырастают все новые партии ребятишек, которые уже и родились около этих самых именно Пионерских прудов, о никаких Патриарших они просто и слыхом не слыхивали. А муженек ничего лучшего не находил, как и с ней продолжал с той же непробиваемой и ведь дурацкой, вот что обидно, серьезностью: «Да нет, Катя, ну ведь они и есть Патриаршие. На самом-то деле. Понимаешь? Ну, переименовали так, потом могут этак или еще как-нибудь, но ведь они же все равно Патриаршие… Ну, вот представь себе, мы можем договориться лошадь называть вороной, а ворону лошадью. Ну и будем называть. Пожалуйста, ради бога, кто был бы против, так я — за. Но лошадь все равно останется лошадью, перья-то у нее не вырастут от переименования». — «Сам ты лошадь», — говорила Катя и снова пыталась объяснить, доказать, как дважды два, что игра, хорошо, это она понимает, почему бы не поиграть, но именно эта — однообразная, и затянулась, и не идет. Ладно уж Карданов, ему на роду написано словесами поигрывать, нюансами перебиваться, раз к жизни не способен, но «ты-то, Юра, к чему это тебе? Путаешь людей, сбиваешь с толку… Кому какое дело, как называлась эта лужа на заре твоей туманной юности? Информация должна быть в форме максимально удобной для обработки и передачи. При чем здесь воспоминания? Я их не отменяю, но ведь нельзя же путать… Это, наконец, безвкусно. Ты просто путаешь жанры: встречи у камина и сегодняшнюю реальность. И вообще, бред это все, чушь собачья. Кардановщина!»