Иными словами, через десять минут все было кончено, и мы впятером рысцой побежали к берегу, возле которого терпеливо покачивался рыбацкий баркас, Тимофей стоически перенес известие о том, что мы его покидаем: никакие сокровища мира не заставили бы его нарушить Гиппократову клятву. Он только вручил Тан Туну жестяную коробочку с сывороткой и шприцем и настоятельно призвал нас быть благоразумными. Володя больше веровал в бальзам миссис Рузи и время от времени ощупывал рукой баночку в кармане своих джинсов.
Держа одежду и обувь над головой, мы по грудь в воде (начинался прилив) добрались до баркаса и по очереди были втянуты на сухую теплую палубу. Близился вечер, времени было в обрез: тропические сумерки коротки.
Рыбаки весьма спокойно отнеслись к нашей просьбе подбросить нас до Змеиной пагоды. Им это было по дороге к дому и устраивало много больше, чем плавание в Тавой.
Мы плыли в виду невысокого берега, метрах в четырехстах от него. Океан был голубее и тише, чем какая-нибудь речка Медведица, лишь от нашего баркаса широко в обе стороны расходились толстые водяные усы, и одни только крупные глыбистые медузы, коричневато-зеленые, напоминали о том, что под нами густонаселенная тропическая вода. Предвечернее солнце высвечивало на берегу каждый пальмовый лист, каждую соломинку на крышах хижин, особенно отчетливо на фоне тянущихся к Таиланду окутанных золотистой дымкою гор.
Мы молчали, думая каждый о своем.
Тан Тун, как казалось мне, любовался сочетанием зеленовато-белесого цвета сваленных в кучу сетей с темно-коричневым цветом поплавков.
Инка, сидя на этих сетях в своей выгоревшей маечке и закатанных выше колен штанах, смотрела вдаль, щурясь от бриза, и печально улыбалась.
Володя лежал на голой палубе, подложив под затылок руки, и героически хмурился: он, конечно, немножечко нервничал, на, разумеется, ни о чем не жалел.
Ла Тун сидел, внешне невозмутимый, как Будда, точно так же подогнув под себя ноги, но пухлые ручки его были не канонически сложены на толстом животе, а на лице застыла какая-то обиженная улыбка: может быть, он предавался горестным размышлениям о том, что эти сумасшедшие (мы с Тан Туном) все-таки его провели.
Я же думал о том, каким нужно быть негодяем, чтобы, приставив лестницу, обдирать украшенную другими пагоду, беззащитную, неохраняемую, брошенную на произвол судьбы. Это худшее скотство, наверное, чем грабить новогоднюю елку в сиротском приюте: можно себе представить, с каким печальным изумлением смотрели на это средневековые жители Дельты, полуголые, нищие, молившиеся у этой пагоды, связывавшие с нею свои представления о справедливости, красоте и добре.