— Ну зачем же так… Я надеюсь, у вас все наладится. У вас семья, дочь, об этом нельзя забывать, — я уже направился к двери и тут решил сделать последний ход. — До свиданья, — сказал я, — еще раз извините меня за вторжение. Кстати, вы так и не нашли подходящих ниток, чтобы сделать эти недостающие четыре кисти? А то дали бы их мне, я бы сам починил в Ленинграде.
— Я и не искала, — ответила она сердито, — нужно мне очень!
— А как они оборвались, в одном месте где-то или по одной?
— С правой стороны. Первая кисточка и потом еще три.
Когда я вернулся в Ленинград, у меня оставалось еще четыре дня отпуска, и я решил, не откладывая, на следующий же день начать поиски Адарова. Однако разыскивать мне его не пришлось. Утром он сам позвонил, осведомился, доволен ли я своим путешествием, спросил о здоровье. Я пригласил его в гости, — пригласил приехать прямо сейчас, обещая показать свои коллекции и ссылаясь на то, что, когда я выйду на работу, нам уже труднее будет встретиться…
Адаров пришел. Обычно приветливая к гостям, Оладья набросилась на него, как на самого лютого врага. Я еле успел схватить ее за ошейник. Никогда с ней такого не было.
— Ее можно простить, — сказал я напуганному Григорию, — она ждет щенков, поэтому и нервничает.
Провел Адарова в кабинет, усадил в старинное кресло и зажег перед ним спиртовку кофеварки, постоянно стоящей у меня на подносе и всегда готовой к приему гостей. Но сидеть он не стал, сразу принялся с интересом рассматривать картины, мебель, бронзу и портреты, экспозицию финифти и мелкой пластики, словом, все, что составляло кабинет деда, потом отца, а теперь мой кабинет. Невольно пришлось стать гидом. Надо сказать, я не люблю быть гидом в своей собственной квартире. Особенно при таких гостях, как Адаров, которые старинную бронзу могут назвать латунью, а фаянс — фарфором. Если предметы искусства сами по себе ничего не говорят человеку, то никакой экскурсовод здесь не поможет. Можно объяснить, что бронза это не латунь, можно растолковать разницу между фарфором и фаянсом, но ни один экскурсовод в мире не способен «объяснить» произведение искусства. В лучшем случае, человек может рассказать о своем восприятии этого произведения или, как чаще бывает, воспроизвести чьи-то чужие представления, передать чужие идеи. Искусство тем и сильно, что в каждом из нас порождает свои собственные, единственные и неповторимые, мысли и чувства. Хотелось бы знать, какие же эмоции пробуждают в душе Адарова его иконы? Если человек собирает именно такую живопись, такие произведения изобразительного искусства, значит, они что-то говорят его душе. Неужели можно заниматься этим только ради денег?