— Но знаю, чем ты недоволен, Уильям Вильгельмссон!
Тот с недоумением на меня посмотрел.
— Всю славу хотел забрать себе, сразить Одерштайна и его шавок, и прибыть к красавице Беате с победой! Потому ты и затеял ссору, ведь так? — я насмешливо прищурился — Недостойно думать лишь о себе, твоя милость, правильно поделиться славой с другом!
У «его милости» от возмущения отнялся язык, зато хоть дергаться перестал.
Я специально дразнил Уильяма, хоть это вроде как, было и неправильно. Мудрость предки облекали в слова не зря:
Хорошему другу
что только хочешь
правдиво поведай;
всегда откровенность
лучше обмана;
не только приятное
другу рассказывай *
Но… Четверо против двоих — это гораздо лучше, чем пятеро против одного, особенно, если этого одного в споре клинков одолела бы и старуха Хильда. Ну, может, и не одолела бы, но имела бы на то хорошие шансы.
Земпел на суд пришел на своих ногах, но был он ближайшие пару дней не боец: рассеченную до кости скулу чем-то залепили, его шатало, а глаза то и дело съезжались к переносице. Целитель в Эйхельфельде был, и помощь пострадавшему оказал, но… Что ж поделать, тяжела рука у сына моего отца, и вторая тоже тяжела, и Олаф хорошо учил меня.
Вдоволь подраться на площади нам не дали: сокрушив Земпела, я сбросил по щиту пинок одного из его друзей, лягнул его под колено и принял на плоскость клинок другого, сбил нижней кромкой режущий удар третьего. Секиру лапать даже не пытался — нас тут же разняли: рослый стражник, до того наслаждавшийся бесплатным развлечением, просунул между мной и супостатами свое оружие, что-то вроде широкого мясницкого тесака с крюком на обухе, насаженного на недлинное древко, его напарник тут же проделал то же самое, из-за их спин раздался пронзительный переливчатый свист. Никак подмогу созывали.
Одерштайн тыкать в меня железом так и не собрался, старались его спутники, впрочем, недолго. Так, для порядка еще разок сунули мне по щиту, да и все.
Местному люду тоже понравилось.
Суд прошел тоже как-то быстро. Одноглазый местный хольд, нестарый еще и богато одетый, прямо со ступеней магистрата объявил свои полномочия, и поведал присутствующим, что судить споры между благородными, в городе Эйхельфельд волей ярла Дорнхольма доверено ему.
Никто, в общем-то, и не возражал.
Дело рассмотрели со всех сторон, позвали добровольных свидетелей из зевак и прохожих, что наблюдали ссору.
Одерштайн разливался соловьем, и обвинял в случившемся, разумеется, меня. Ну, и Уильяма заодно.
Я, с полной уверенностью в своей правоте, отвергал его поклеп.
«Я не лез в разговор, а лишь напомнил моему другу, что нам пора в путь».