– Она здесь. Анна Эскью здесь! Сию минуту! – Джоанна Денни врывается в мою комнату и падает передо мной на колени, словно они под ней подломились.
– Она пришла сюда, чтобы встретиться со мной? – Мне не верится, что она пошла на такой риск, зная о том, что ее учителя и покровители сейчас сами находятся в Тауэре. – Ей нельзя сюда. Скажи ей, что мне очень жаль, но…
– Нет! Нет! Арестована и приведена на встречу с членами Тайного совета! Они допрашивают ее сейчас.
– Кто тебе об этом сказал?
– Мой муж. Он сказал, что сделает для нее все, что сможет.
Я делаю глубокий вдох и хочу сказать ей, чтобы она передала Энтони Денни: лучше бы он проследил за тем, чтобы мое имя не упоминалось при короле, ни при каких обстоятельствах. Но мне так страшно, так стыдно за свой страх, что я не могу произнести ни слова. Я боюсь того, что может сказать Анна. Что, если она признается, что проповедовала ересь, а мы все благодарно слушали ее? И что я пишу собственную книгу, наполненную запретными рассуждениями? Но я не могу сказать Джоан, которая слушала меня, занималась со мною, молилась со мною, что моей первой мыслью в опасную минуту была забота о собственном спасении.
– Господи, спаси и сохрани ее, – вот все, что я могу сказать.
– Аминь.
* * *
Ее держат на допросе до самого вечера. Переодеваясь к ужину, я спрашиваю служанку, которая мне помогала, где может сейчас быть Анна Эскью. Она не знает. В этом огромном дворце полно подвальных помещений без окон, комнат на чердаке и сокровищниц. Ее могли просто бросить в караульную. Я не смею послать слугу, чтобы разыскать ее.
За ужином епископ Гардинер произносит нараспев молитву о бесконечной благодати Господней, и я, склонив голову, слушаю его речь на латыни, которую, я точно знаю, не понимает половина собравшихся здесь людей. Но епископу нет до этого никакого дела: он исполняет свой собственный ритуал, а то, что люди, как дети, просят хлеба, а получают камень[21], его нисколько не смущает. Мне приходится ждать, пока закончится его бормотание, чтобы поднять голову и кивнуть слуге, чтобы начали подавать блюда. Мне приходится улыбаться, есть и управлять трапезой, смеяться над Уиллом Соммерсом и отправлять блюда Уильяму Пэджету и Томасу Ризли, словно они ничего против меня не замышляют, и кланяться герцогу Норфолку, сидящему во главе своего стола с маской учтивости на лице. Его сына, сторонника реформ, по-прежнему нет на отведенном ему месте. Я вынуждена вести себя так, словно меня ничто на свете не тревожит, в то время как где-то в этом же дворце Анна ест холодные остатки с моего стола и молится о милости Господней и его защите.