— П-поч-чему ты назвал его ч-чудовищем? И п-поч-чему он Голубой? Если он «г-голубой», то зачем ему принцесса?
Магг хихикнул.
— У него цвет лица синюшный. Оно у него какое-то мертвое, похожее на маску… Никто не знает толком, что он собой представляет. И о Неизвестных мирах мы ничего не знаем. Наши приборы не фиксируют их. То ли они так далеки, то ли вообще находятся в другой вселенной… А о Голубом Рыцаре сплетницы при дворе говорят, — Магг опять хихикнул, — что он вовсе не гуманоид.
Максим открыл банку «фанты», но резкий напиток не освежил его. Девичьи голоса в лесу и смех, напротив зазвучали громче и призывнее.
— Иду, сейчас иду, — пробормотал Максим. Ему вдруг захотелось заплакать. Что за жизнь — кругом одни враги! Мудлак, его всемирная мафия, теперь этот… «голубой», чтоб он сдох… А он — один! Друзья — да, но он все равно Один! Чьи это голоса утешают его, зовут?.. Это же голос Дульси! Она где-то здесь, рядом, прячется в лесу…
— Я иду, — подтвердил Максим и, пошатываясь, встал. — Л-ложитесь с-спать… Я п-прог-гуляюсь и в-вернусь.
Магг пытался его остановить, но он оттолкнул назойливого слугу и шагнул в светлую чащу. Росные кусты обняли его и обмыли разгоряченное лицо. Деревья расступились. Максиму показалось, что он видит весь лес, окутанный зеленой таинственной дымкой, из которой прожектор луны то фотографически резко выхватывал отдельную ветку, листик, ствол дерева или спящую птицу, то уводил его взор в туманные глубины, где дремали глубокие затоны реки, а овраги кутались в терновник, и где лешие пугали веселых русалок, ведущих на полянах свои полночные хороводы.
— Иди сюда, любый, — позвал его тихий голос, шедший от раскидистого дерева с переплетенными стволами. — Иди, мой коханый, не бойся.
Максим ступил под полог кроны. Лунный свет погас, сумрак сгустился, но зеленая дымка осталась, и из нее проступило знакомое прекрасное лицо, тонкие руки, протянутые ему навстречу. Девушка то ли пряталась за разветвлением двух стволов, то ли вырастала из самого дерева.
— Дульси? — прошептал Максим. Голова его кружилась, тело стало легким-легким, почти невесомым, и он без страха принял ее объятия.
— Мавка я, лесная русалка, — засмеялась девушка, прижимая его к своей, пахнущей мятой и весенними ландышами груди. — Ты обознался, дурненькый мий. Это желание любви, тоска о ней робыть нас схожымы.
Эти несколько украинских слов прозвучали для Максима как музыка, вернули ему детство и мову отца, из которой когда-то он любил добывать отдельные слова-коштовности и любовался-мылувався ими.
Он запустил пальцы в распущенные зеленые волосы Мавки, шелковистые и живые, как мех зайчика, которого сто лет тому назад случайно поймали на охоте друзья отца и принесли ему, маленькому. Стал целовать ее кожу, которая смеялась от каждого прикосновения, пить из губ ее вкус терна и малины, диких груш и перезревшей солнечной земляники.