Счастье (Павленко) - страница 67
— Верю, — сказал Воропаев. — Верю и завидую.
На всех фронтах среди солдат ходили легенды о приезде Сталина, и чем труднее был участок фронта, тем непоколебимее верили люди в его присутствие.
К кровати Воропаева подошел Цимбал. Он подозрительно оглядел гостя и покачал головой.
— Ты, друг демобилизованный, слыхал когда, что такое распорядок дня? Ага, слыхал! Ну, это прекрасно. А то такие, знаешь, бывают, — пойду, говорит, в гости схожу, — наговоримся, что хлеба наедимся.
Городцов растерянно поднялся, захохотал виновато.
— Правда, ваша правда, — сказал он, смущенно поправляя ремень на гимнастерке. — Так, значит, как мне быть? Оставаться в здешних местах? — вдруг ни с того ни с сего решительно спросил он о том, что единственно, должно быть, интересовало его сейчас и о чем он, увлеченный воспоминаниями о войне, так и не удосужился посоветоваться с Воропаевым. Впервые за эти часы лицо его выразило растерянность. — Было бы известно, что не один, а, как говорится, заручка будет, так я… я б, конечно, остался.
— Оставайся, оставайся! Народу тут мало.
— Вот я тоже так прикидываю.
— Раз твои переселились, нечего дело ломать.
— Совершенно верно. Я к чему, — останешься вот так, без своей компании, ни вспомнить чего, ни поговорить. Как глухонемой. Ну, а раз такое дело…
— Ты в «Микояне»? — равнодушно спросил Цимбал.
— Угу. Вчера брали согласие у меня — в председатели выдвигать хотят.
Цимбал резанул его удивленным взглядом.
— А у меня руки по хлебу соскучились, — продолжал Городцов. — Сплю — пшеницу во сне вижу. Я ж комбайнер. Проснусь — запах пшенички слышу. А тут у вас, — добавил он грустно, — с хлебом не работают, виноградом занимаются, табаком — мелкая работа, скучища. Э-э, хлебушко-батюшко! Скучаю за ним.
— На Кубань повертывай, — сказал ему Цимбал. — Там в хлебах заблудиться можно.
— И повернул бы, да семья притягивает: переселенцы, бежать неудобно. Слова дали, ссуду получили, назад ходу нет. А мне этот винеград — хуже капусты. Мелкое дело. За хлебом соскучился — ух, рванул бы на всю силу!..
И стал прощаться.
— Так все-таки остаешься? — спросил его Воропаев.
— Поперек воли остаюсь. Ну, да я и тут по своим рукам что-либо найду. Бог войны, товарищ полковник, нигде пропадать не должен. Алло! До свидания!
Воропаев не идеализировал своего положения. Он знал, что вступает в трудную полосу жизни, когда никто не в состоянии ему помочь.
Шура? Она была далека от его сегодняшних интересов.
Он мог бы, конечно, устроиться в одном из уже открытых санаториев, но быть на положении больного казалось невыносимым, да в этом случае Сережка опять остался бы вдали от него.