– Береги ее. Ты же знаешь, что она – особенная.
– Да, очень необычная. И тебе известно, как я ценю это. Мне всегда хотелось иметь свой собственный экземпляр.
– Кстати, – сказал Доменико, – я бы как-нибудь взглянул на твои стихи.
На лице Сосии отразилось неприкрытое изумление, а Доменико настаивал:
– Я знаю, что ты всегда носишь с собой книгу в кожаной обложке, которую я подарил тебе как раз для этой цели. Не нужно стесняться своих работ, ты можешь спокойно показать мне их. А вдруг у тебя есть талант?
Взгляд ее метнулся к кожаному дневнику, лежавшему на полке рядом с аккуратно сложенной одеждой.
– Я еще не готова, – отказалась она. – Давай пока остановимся на Катулле.
Сосия оглянулась, ища его губы, осторожно положила книгу и притянула его к себе.
Доменико вновь изготовился, а Сосия с улыбкой закрыла глаза. Он опять повернул ее спиной к себе, возвышаясь над нею, словно богомол, и долго двигался в ней.
«Вот так, хорошо, – думал Доменико, – я доставляю ей подлинное наслаждение».
«Эта книга, – улыбалась про себя Сосия, – стала моей настолько, что он даже не может себе этого представить».
Отпечатанная на прекрасной болонской бумаге Венделином, с заглавными буквами, нарисованными Фелисом, отредактированная Бруно, она принадлежала ей больше, чем кому-либо другому.
* * *
Монахини выразили Бруно свое беспокойство относительно его сестры, намекнув на ее неподобающее поведение. Кроме того, они заметили, что Джентилия бывает в городе чаще, чем того следовало ожидать. Он же изрядно удивился, узнав о том, что она вообще покидает остров. Чем она занимается в Венеции? К нему, во всяком случае, она не приходила ни разу. Мысль о том, что она одна бродит по улицам, изрядно встревожила его, поскольку Венеция была явно неподходящим и опасным местом для неопытной молодой девушки, да еще и страдающей некоторой неуравновешенностью.
Ему написала мать настоятельница, спрашивая у него, не было ли у них в роду умственных расстройств или мозговой лихорадки. Бруно содрогнулся при мысли о том, что невоздержанность сестры в речах могла сделать достоянием гласности его отношения с Сосией или, еще хуже, те запретные чувства, которые она питала к нему самому. Он решил, что пока не узнает, как в точности обстоят дела, не станет появляться на Сант-Анджело.
Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что Джентилия никому не расскажет о том, как Сосия изуродовала картину: она обещала ему хранить молчание и ни за что на свете не нарушила бы слова.
– Пожалуйста, поезжай к ней, – попросил он Фелиса. – А потом расскажешь мне, что тебе удалось выяснить.