Узнав о том, что Цицерон назначен представителем защиты, Клодия впервые в жизни содрогнулась и затрепетала.
Я вернулся из Вифинии в самый разгар этого фурора.
От моего внимания не укрылось, что суд должен был состояться в первые дни игр, посвященных Великой матери Кибеле.
Укрывшись в задних рядах многочисленной толпы, я наблюдал за процедурой судебных слушаний. Я прекрасно понимал, что поступаю мелко и недостойно, но поделать с собой ничего не мог. Я оказался в двадцати ярдах от Клодии и ее представителя, которые сидели в переднем ряду амфитеатра, кругами расходившегося от площадки в центре. Давненько я уже не наблюдал свою любовницу с такого расстояния, и меня поразило загнанное, испуганное выражение ее лица. Она ничем не показала, что узнала меня.
Появился Целый, надушенный и прилизанный. Над его мягкой верхней губой блестели капельки пота. Клодия отвела взгляд и ни разу не посмотрела в его сторону во время пяти длинных обвинительных речей, которые должны были очернить его с ног до головы.
А потом, на второй день, свое место перед семьюдесятью пятью судьями и председательствующим магистратом занял Цицерон. Зрители испустили дружный вздох в ожидании уколов его язвительного языка. И они не остались разочарованными.
Но сначала им довелось пережить удивление.
Вместо Целия на скамье подсудимых оказалась Клодия. Цицерон сполна воспользовался представившейся ему возможностью. Взяв на вооружение искусные намеки, которые с восторгом принимает римская публика, обладающая богатым воображением, он ополчился на весь клан Клодиев. Его красноречие не знало границ. Цицерон оказался настоящей лисой в курятнике. Он мертвой хваткой вцепился в Клодию и ее братца!
«Как смеет Клодия, сама весьма сведущая в этом деле, обвинять кого-либо еще в попытке отравления?» – гремел Цицерон, и слушатели прикрывали понимающие ухмылки ладонями. Я заметил, как Клодия, на которую были устремлены взгляды всех присутствующих, выдавила бледную улыбку.
Мне вдруг стало дурно. Я вспомнил, как смеялся над слухами о том, что это она отравила собственного мужа. И сейчас я впервые услышал, что их приняли всерьез. Тот факт, что Цицерон открыто намекнул на возможность убийства, не боясь наказания за клевету, навел меня на мрачные мысли. Неужели я занимался любовью с убийцей? Мне показалось, что все напомаженные головы повернулись в мою сторону, чтобы взглянуть на глупого и доверчивого поэта – на меня. Но я ошибся: их внимание привлекло появление очередного свидетеля.
Пока мысли эти теснились у меня в голове, Цицерон умело развернул судейскую драму в ином направлении.