— Нина Николаевна Никандрова?
— Так точно, товарищ старшина! Она самая. Тоже, судя по прикиду, не из преуспевающих… Ну, конечно, ни музыки, ни миллиона алых роз на могилу… Но слова были сказаны. Хорошие. Все сказали. Томичевский каким Шор был в окопах, они вместе воевали, как он после своей первой удачной пьесы мог зазнаться, но не зазнался…
— А поэтесса?
— Она что-то… чисто женское… Мол, где-то отдыхали вместе когда-то в Крыму и он, Шор, каждое утро собирал со всех столов остатки и относ л бродячим псам… Что-то туманное о странностях славы, которая кому-то достается, а кому-то нет… о непризнанных талантах, которые бродят среди серости как луна среди туч… В общем, даже красиво. Между прочим! Между прочим! — композитор по привычке схватился обеими руками за голову. — Она тоже читала ту пьесу, «Бумажный… змий». Вот! Не «крылья», а «змий»! Шор ей давал читать! Возможно, их сблизило взаимное чувство вины перед бродячими собаками — она тоже не могла смотреть им в глаза, тоже собирала объедки…
— А вы знаете, она ведь тоже умерла…
— Как? И она?! И давно?
— Через два месяца после Шора…
Композитор безмолвствовал целую минуту. Когда заговорил, я почувствовала враждебную ноту в его голосе:
— Вас это удивляет? Так ведь не девочка…
И чего это он вдруг?
Однако долго мне раздумывать на эту тему не пришлось. Поблизости прозвучал чистенький приветливый голосок:
— Николай Николаевич! Я из «Вечерочки»… простите, опоздала немного.
— Не люблю думать о смерти! — были последние слова композитора, предназначенные мне.
Рядом с нами уже мельтешило что-то пестренькое, пахнущее свежими цветочными духами и веселенько обещало:
— Только о красоте будем говорить! Только о музыке! Только о любви!
— Вот это правильно! — легко развеселился Николай Николаевич.
Не поняла я, не поняла, чем уж так могло раздражит композитора средних лет мое сообщение о смерти незначительной поэтессы Никандровой, действительно, умершей не в расцвете сил, а «в возрасте», как говорится… Или они были знакомы, а он теперь по каким-то причинам не хочет, чтобы это было известно? Почему его добродушие как рукой сняло после упоминания о смерти поэтессы?
Копать так копать. Я договорилась по телефону с приятелем Шора Владимиром Томичевским, что встретимся на Тверском бульваре, возле памятника Сергею Есенину. Он там живет поблизости. Обещал ждать.
Однако я пришла первая. У подножия бронзового рязанского парня кипела, как ни странно, настоящая словесная битва. Животастенькая тетенька в очках трясла сразу и животом, и своим рыжим конским хвостом, и газеткой «Экспресс-события» и пыталась всех перекричать: