— И что же? Как?
— Молодой один в ермолке поэтишко крикнул ему: «Старая сволочь!» Ну гвалт, топанье ногами. Из боковых дверей поперли русаки, с этого очкарика в ермолке сбили очки, орали «жидовье, вон из России!» В этой кутерьме стражи схватили как «отпетого антисемита» некоего Осташвили. Суд, колония. Там его нашли повешенным. Судебно-медицинская экспертиза заключила, мол, смерть наступила от механической асфиксии… Следствие не обнаружило тут чьей-то вины. Но материалы уголовного дела полны противоречий. Многочисленные свидетели уверяли, что у него была депрессия, но врач колонии сделал запись за месяц до происшествия, что у пациента признаков душевного заболевания нет. Хорошее впечатление произвел Осташвили и на корреспондента газеты «Вече Твери», был собран, логичен, по памяти цитировал разнообразные тексты. Ну не было у него веских причин покинуть этот мир! Он рвался на свободу. Он говорил: «У меня один путь — жить, чтобы доказать свою правоту». И вдруг — уход из жизни. Никакой записки… Не стало человека и никто с полной уверенностью не скажет: почему? В организме «самоубийцы» нашли химическое вещество, намек на яд… Но раскручивать не стали… Семен пил и кричал: «За очочки человека спустили в могилу! За очочки! О евреи! Страшитесь! Вас ждет месть!» Иногда прилюдно кричал, в Доме литераторов. Клял очкарика, себя за язык, но кричал.
— Может, и докричался? Могли его убить… отравить за это оголтелые современники? Из идейных соображений, так сказать? Или вы напрочь исключаете такую версию его смерти?
— А вы думаете, что он не дрянной водкой отравился? Что подстроено?
— Ест такое предположение.
Старый актер прижал свои щеки ладонями, пробубнил в суженные, трубчатые губы:
— Помилуй Бог, как говаривал Суворов, отрицать даже самое невероятное, так как то, что кажется таковым, уже, возможно, было сотни, а то и тысячи раз. Озверевшее мещанство, еврейское или какое другое, способно на все. Тем более во времена, когда «воруй, убивай, сколько влезет, только не попадайся!» Не знаю, не знаю… Все может быть. Знаю только, он пил на даче в тот вечер не один, а с кем-то… С кем? До сих пор после возлияний воскрешал непременно. Хотя я встречал его иногда в совершенно разобранном виде…. Собаки сами тащили его в дом. Вот кто его любил так любил! И он их… Неужели, неужели? «Жестокий век, жестокие сердца!» Я заранее кланяюсь вам, девочка, если вы сумеете докопаться до истины! Да поможет вам Бог! старик встал со скамейки и низко поклонился мне.
Мы хорошо распрощались с ним. Возможно, и потому, что знали — вряд ли увидимся еще, а, стало быть, вряд ли причиним друг другу какие-либо неудобства или неприятности. Я ещё какое-то время смотрела ему вслед, как он шел, по-солдатски прямой, несмотря на возраст, как блистала его снежно-белая седина в лучах жаркого летнего полдня…