Вообще я, конечно, не должна бы была ехидничать на счет чужих достатков и сверхдостатков и демонстрации этих самых излишеств в людных местах, но ничего с собой не могу поделать. Так и тянет… Должно быть, чисто женское это у меня, а стало быть, непреодолимое и, следовательно, требующее серьезной работы над собой.
Однако именно в эти минуты я не имела ни малейшей возможности эту самую работу развернуть ибо певец, ведомый двумя роскошными дамами, поднялся на сцену, небольшую, похожую на раковину и сияющую розоватым перламутровым светом изнутри. За его спиной, тоже во фраке, в белой манишке, тотчас возник скрипач…
— Репертуар восемнадцатого века, — шепнула мне Веруня. — Что-то испанское…
Высок и статен был певец Анатолий Козырев. Его вьющиеся черные кудри с проблесками седины картинно падали ему на плечи, на белый смокинг. Глаза сияли темными алмазами. Линия высокого лба и прямого носа — безупречна. Он мог и не петь, чтобы безо всякой задержки нравиться всем женщинам, которые видели его.
Но он запел. Теноровые переливы заполнили все окружающее пространство и закачали на своих волнах мое сердце… И тут уж ничего не поделаешь. Если тенор поет о любви, о жажде достичь и обладать, — невольно побежишь ему навстречу хотя бы мысленно. И хорошо, что песня заканчивается… А то мало ли…
Козырев исполнил три романса: на русском, испанском, французском, поклонился и сел за столик в углу. Там, оставшись наедине, закурил, поднял фужер с темным вином, но не отпил, а подержал на весу. В хмурости и отщепенстве он выглядел ещё более интересным и значительным. Казалось, он весь — одно страдание.
И, конечно, его хотелось пожалеть. Так уж устроено под солнцем: почему-то именно красивых хочется жалеть прежде всего. Несуразица, но факт. Словно ты уже тем обязана им, что имеешь возможность лицезреть эти совершенные формы. Словно красота не должна унижаться до страданий.
«Не этим ли, — подумалось мне, — и объясняется готовность Любы исполнит любое желание Анатолия Козырева? Не он ли её гуру? Гипнотизирующий соблазнитель? Не ради ли него она, именно она, припрятала, то есть украла, рукопись деда «Рассыпавшийся человек»? Где Пестряков исповедуется и, видно, задевает своей иронией каких-то весьма известных людей… Иначе зачем бы он обещал родным, что эта книга, когда выйдет в свет, «как жахнет»?
Другой вопрос: зачем этому красавцу-тенору потребовалась рукопись?»
Вероятно, Верунькин «спонсор» Валерий заметил, что я почти не свожу глаз с «Люсьена Дюпрэ», тронул меня за руку и тихонько проинформировал: