Еще написал, что в казарме сильно пахнет мочой и сапожной ваксой (и этот запах будет меня преследовать потом все тридцать лет службы, где бы я в армейские казармы ни заходил — в Калининграде, в Сибири или на Камчатке).
Потом я пришил к своим кальсонам огромную, как пятак, желтую шинельную пуговицу с серпом и молотом и уснул мертвецким сном. Свой первый солдатский сон я на всю жизнь запомнил по особой причине…
Мне снилось, что я, как это часто бывало в реальной жизни, сплю во дворе своего дома на раскладушке под яблонькой. Краснобокие яблоки стали вдруг густо падать прямо на мой лоб. Отец смотрел на это и громко смеялся. Потом совершенно чужим и страшным голосом сказал:
— Сынок, подъем!
А мне еще хотелось спать. Тогда отец громовым басом заорал мне в самое ухо:
— Подъем, козел еханый, — тебе говорю!
При этих словах тяжелые яблоки еще чаще посыпались с веток, больно стуча прямо по моему лбу.
Я открыл глаза и увидел разъяренную и раскормленную морду моего командира отделения, который своим кулаком-«чайником» интенсивно постукивал по моему голому черепу.
Вечером я писал новую жалобу маме…
Через неделю в роту пришел капитан из особого отдела дивизии и провел со мной задушевную беседу о необходимости стойко переносить тяготы и лишения воинской жизни, а также хранить военную тайну…
Зеленым салагой в мешковато сидящей серой суконной шинели и с еще пахнущим заводской оружейной смазкой «Калашниковым» на груди торжественно орал я зимним морозным утром 1965 года на плацу «Дикой» дивизии в черниговских лесах слова воинской Присяги: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил…»
А мама глядела на меня и плакала, вытирая слезы уголком дешевенького серого платка, начесанного с дистрофических боков козы Зойки.
Когда я докричался до слов: «Если же я нарушу эту мою торжественную клятву, пусть меня постигнет суровая кара…» — аж дух перехватило.
Командир взвода лейтенант Карелин, заставлявший нас до опупения зубрить Присягу, десять раз на дню повторял:
— Кто нарушит Присягу — тюрьма или расстрел!
Этого в тексте Присяги не было. Но была бы воля нашего взводного, он бы такие строки туда вписал.
Перед строем взвода стоял на ветру страшно обшарпанный, но покрытый свежим лаком стол, на котором лежал придавленный кирпичом отпечатанный ротным писарем на старой немецкой пишущей машинке список личного состава.
Лейтенант снял кирпич и ткнул пальцем напротив моей фамилии. И пока я выкарябывал роспись, он спросил:
— Кто нарушит Присягу?
— Тюрьма и расстрел! — негромко гавкнул я в ответ.