И когда мой друг из Харькова, которого «дед» продержал лицом в унитазе до полуудушья, морозной январской ночью не выдержал издевательств и разрезал из своего автомата сержанта пополам, я вдруг ощутил такую радость и такую свободу, словно меня выпустили из тюрьмы…
Но радость была недолгой.
На смену старому «деду» пришел новый. И все начало повторяться. «Дед» почему-то невзлюбил наводчика танка рядового Колю Евсеева, своего земляка из Краснодара. Однажды за то, что солдат потерял свои рукавицы, сержант заставил его «работать собакой»: боец должен был каждый вечер становиться на четвереньки и с лаем ползать под всеми кроватями казармы в поисках рукавиц. Иногда сержант швырял свои тапки в дальний угол казармы, а Евсеич был обязан принести их к кровати «деда» в зубах. Солдат смиренно терпел это унижение. И чем чаще оно повторялось, тем злее становились его глаза…
Из тех рядовых, которые видели все это, вырастали новые сержанты. Через полгода, с надменным видом встретив в полку зеленого новобранца из Харькова, я смачно щелкнул земелю по стриженой голове и обогатил его память священной солдатской заповедью:
— Армия — это волчья тропа, по которой надо пройти со звериным оскалом…
Так из поколения в поколение передавался бессмертный армейский эпос.
Казарма была той жестокой полулагерной средой, в которой человек нивелировался физической силой, матом и унижениями. Слесари и музыканты, художники и математики, комбайнеры и путеобходчики, футболисты и шоферы — почти все мало-помалу начинали обретать однообразные повадки людей с пораженным интеллектом и звериными инстинктами к выживанию.
Днем на политзанятиях и комсомольских собраниях солдатам вталкивали в головы светлые истины о гуманизме и справедливости, говорили о священном долге перед Родиной, а по вечерам сержантские кулаки вбивали в лопоухие головы подчиненных свою «науку», обязывающую трепетно почитать тупую власть силы…
А за окном алел лозунг: «Армия — школа жизни, школа воспитания»…
Единственным спасителем был ротный политработник. Но к тем, кто по наивности жаловался ему, «деды» применяли еще более жестокие санкции и пытки.
Меня особенно страшил зам старшины роты. Фамилию уже не помню. А вот кличка у него была знатная — Хряк. Он был из родовых сельских провинциалов той хватки, из которых обычно лучше всего получаются тюремные надзиратели и охранники.
Он брал своей огромной и сильной механизаторской рукой провинившегося солдата за шею, приставлял его лицо к своему по-бабьи широкому заду и громко пукал. Солдат брыкался и задыхался. А Хряк удовлетворенно говорил: