На мою беду, инспектор сконцентрировался на Фугасе. Уже через несколько минут Фугас ласково гладила тающего полковника по лысой голове и нежно мурлыкала:
— Я утоплю тебя в Атлантическом океане любви, мой мужественный и храбрый воин…
Почти двухметровая хмельная Шульц, к моему ужасу, наливала до краев водки в гигантские фужеры, подавала их всем членам компашки и, скатив сигарету в угол рта, вторила Фугасу:
— Мальчишки, — за любовь!
Хряпнув фужер водки и смачно хукнув, Шульц по-матерински посадила меня на колени, хрустко закусила огурчиком и романтично сказала:
— Мальчишки, давайте читать стихи… «По вечерам над ресторанами вечерний воздух тих и глух…»
Давно зная Шульца, я все чаще убеждался, что эти две строчки из Блока — единственное, что было в ее поэтическом запасе.
Хорошо нагруженный инспектор гигантским усилием воли пытался напустить на свое отсутствующее лицо хотя бы тень мысли. Получалось плохо. Он держал голову как месячный ребенок.
Дослушав Шульца, инспектор что-то сказал. Фугас с трудом перевела:
— Мой Вовик тоже прочтет стишок. Ну, звезда любви моей!..
Инспектор забубнил:
— Встаю я утром рано,
Ласкает солнце грудь,
Течет вода с-под крана,
Забытая заткнуть…
Шульц и Фугас яростно заржали.
Я чувствовал себя младенцем на руках гарнизонной Сикстинской Мадонны.
Когда полковник бережно опустил лицо в тарелку с груздями, Шульц сказала:
— Брысь по койкам, ребята.
И, положив свою гигантскую руку на мою пригревшуюся среди двух теплых футбольных мячей голову, добавила:
— Брысь на горшок!
После душа я нырнул под новенькую казенную простыню, трезвея и трепеща от грешных мыслей.
Вскоре в комнату явилось подобие мамонта, завернутое в простыню.
Фигура застыла предо мною, словно готовившийся к открытию памятник с уже обнаженной головой. Белое покрывало медленно поползло вниз, и лейтенантским очам моим в ярком лунном свете открылось блистательное и мощное женское тело. Зубы не слушались меня и предательски тарахтели чуть потише танкового двигателя. Высота монгольской юрты под моей простыней достигла максимальной высоты. Это оригинальное архитектурное строение вызвало у Шульца дикарский интерес…
После нескольких рейдов в душ я возвращался на поле битвы, как на очередную жестокую пытку. Я был весь в царапинах и совершенно без сил, словно меня потоптал медведь. Тяжело контуженным пехотинцем я по-пластунски заполз под простыню и обреченно затаился в щели между ковром и краем кровати. Почему-то хотелось превратиться в неуловимого таракана…
Перед моим мысленным взором проистекала вся моя жизнь, начиная с солнечных картин детства, — как у князя Болконского в предчувствии смерти. Я молил Бога, чтобы он наконец-то дал мне хотя бы еще одну передышку перед очередной атакой Шульца. Но она, мятежная, просила новой половой бури…