— …Сталин хотел отдать Ленинград немцам, и еще не ясно, кто поджег бадаевские склады, кто навел на них фрицевские бомбы. А Сталин питерских боится и ненавидит. Еще за Кирова.
— …Вот кто был настоящий большевик — Мироныч! Тут ничего не скажешь. Русская душа. Весь нараспашку. И голова на месте. Он и в технике смыслил, и в градостроительстве. Не позволил разрушать Ленинград, уродовать, как Москву. Он и памятники снимать не давал. Александра Третьего — чугунное чучело — еще до него стащили на задворки. Но все другие он отстоял: и царицу Катю, и Николая Первого, который «дурак умного догоняет, да Исаакий не пускает», и Суворова… А ведь были, это я точно знаю, были охотники их всех, и даже Медного всадника в мартены пустить. Как же, как же, пятилетке нужны трактора, навались, инженера. Трудовой пролетариат красотой другой богат! Закрывай Эрмитажи, хрен буржуям покажи!..
Спорить он не любил. Высказавшись категорично, от любых возражений отмахивался, иногда матерно, иногда просто шуткой либо язвительно-смиренно:
— Ах, простите, виноват. Куда нам, технарям, невеждам посконным, с просвещенными светилами тягаться… Мы лаптем щи хлебаем, босой ногой сморкаемся… Вот именно, виноват, тысячекратно миль-пардон!.. Глубоко сожалею, что дерзнул посметь свое суждение иметь и в столь высоком присутствии высказать. Посему замолкаю. А кто сомневается, может поцеловать меня в…
Уже с первых дней мы стали приятелями. Иногда ругались много и с матюками, но быстро мирились. Его изобретательство меня и восхищало и стало необходимым для моих работ.
Панин в первые дни очень приветливо встретил Сергея:
— Истинный Василий Буслаев… Удалой добрый молодец…
Ему нравились вольные речи и вся повадка «питерского зиждителя». Но потом из-за его безбожных шуток и пренебрежительных отзывов о церкви они рассорились.
— Твой Митя просто блаженный, юродивый. Такие на Руси никогда не переводились. А рассказать иностранцам — усрутся, не поверят. Вчера я его встретил на прогулке: ходит по двору босиком, а земля мерзлая. Грудь голая до пупа. Ему бы еще вериги надеть пудовые и на паперти голосить о Страшном суде… Жалею таких, но уважать не могу. Сам человек простой, грустный-печальный, однако психически нормальный. И мою здоровую душу от всякой такой душевной патологии воротит, как муллу от ветчины.
С Паниным и я все чаще спорил. Он переживал трудный душевный кризис истекало его первое арестантское десятилетие. Но я тогда недостаточно понимал, даже не всегда замечал это, озабоченный, поглощенный своими чрезвычайными «открытиями». И меня только смешила или раздражала его аскеза. Он работал в конструкторском бюро, где было несколько женщин. Иные заигрывали с таинственным, сумрачным красавцем-арестантом. Но он запрещал себе даже глядеть на них. И если случайно взглядывал и не опускал, не отводил глаз, то сам же себя неумолимо осуждал. В такой день он отдавал кому-нибудь из нас обеденный компот или запеканку за ужином.