— Как седого мочить будем? — деловито осведомился интеллигентный «Бура», закатывая рукава.
— Перво-наперво следует возвернуть в казну украденную у общества пайку, — предложил вожак и хрипло захохотал, обнажив белые, как у цинготника, десны. — Вы не имеете возражений, товарищ? — наклонился к Бориске, и неожиданно, коротко, без замаха ударил парня в лицо.
Бориска сполз на пол, больно ударясь затылком о косяк двери, на мгновение потерял сознание, а когда вожак наклонился, чтобы рассмотреть лицо жертвы, Бориска плюнул в ухмыляющуюся рожу. Обитатели вагона изумленно ахнули.
Били его сосредоточенно и долго, руками и ногами, били до тех пор, пока он не захрипел. А деревенские расползлись по углам, забрались под нары, затихли, как напуганные мыши в норах.
Когда Бориска очнулся, в вагоне было совсем темно, в приоткрытую дверь задувал резкий ветер. Он осторожно ощупал себя с головы до ног — остро жгло под ребрами, болела грудь, нельзя было до нее дотронуться, горело ссадинами лицо. Бориска тихо застонал, и вновь сознание покинуло его. Пришел в себя от вкрадчивого шепота где-то совсем рядом:
— Санек, а Санек! Помочь бы «выковырянному» след. Негоже так-то. Аль мы не мужики?
— Отстань, Сергуня. Нас тогда прибьет «Топорик», как есть прибьет, — испуганно возражал невидимый Бориске человек. — Пошто лезть-то?
— А седой, молодец какой! Вожаку прямо в харю плюнул. Нет, ты, как знаешь, а я молчать боле не стану. Разобью вожаку морду, лешак меня задери.
Шепот вскоре утих, и к Бориске осторожно подполз кто-то из деревенских, лица в темноте было не разобрать. Склонился над ним, ладонью обтер кровь с лица, посидел рядышком, повздыхал, тихо спросил:
— Живой? Ну и ладно. Все, как на собаке, зарастет, — грубовато успокоил парня. — Где сильней болит-то?
— Воды бы! — с трудом разжимая разбитые губы, попросил Бориска.
Он был несказанно благодарен неожиданному участию, хотел в темноте нащупать руку, но не нашел, слезы тихо покатились по лицу, и было хорошо, что невидимый Сергуня их тоже не замечал.
— Сейчас принесу.
— Зарубит «Топорик», Серега, — предостерег невидимый Санек, — не вяжись ты с седым!
Однако смелый Борискин сострадалец не внял предостережениям, осторожно прошел по вагону, переступая через спящих, коим не нашлось места ни под нарами, ни на нарах, зачерпнул ковшик воды, вернулся к Бориске. Левой рукой приподнял его голову, ладони липли к окровавленным волосам, поднес ковшик к воспаленному рту «выковырянного». Зубы Бориски застучали о край ковша, вода полилась на подбородок, на грудь…
На следующее утро дележка хлеба повторилась. Уголовники, забрав себе половину паек, хохоча во все горло, сбросили, как и раньше хлеб, на «шап-шарап». Конечно, обессиленный Бориска на сей раз в борьбе не участвовал, лежал пластом, тяжело, с хрипом дышал. Часто ловил себя на одной и той же мысли: во время блокады хоть боли не было, а нынче все болело и ныло, жизнь тихо уходила из тела.