Гретхен и Эльзе наконец- то удалось протиснуться вперед, к самым воротам. И у женщины подкосились ноги. Их действительно пригнали к воротам самого настоящего советского концлагеря. С первого дня войны в газетах писали о немецких концлагерях. Ходили, правда, слухи, что подобное есть и у Советов. И вот он наяву — два ряда колючей проволоки, бараки, вышки для часовых. Однако главный ужас был не в этом. К часовым Гретхен успела привыкнуть. Женщину поразило иное: над бревенчатыми воротами была прибита дощатая вывеска, на которой черными прописными буквами было выведено слово «СИБЛАГ». Что означало сие типично сибирское слово, Гретхен не знала, зато значение его разъяснила красноречивая надпись на плакате, прибитом к забору: «Заключенный! Помни: добросовестный труд для фронта — единственный путь к досрочному освобождению!». «Заключенный!» — Кровь ударила в голову Гретхен. — Разве их уже осудили? Когда это случилось, что-то запамятовала? Сотрудники энкеведе, распахнув двери их дома, объяснили: «Переселение колхозников проводится в виду того, что фашистские войска начали наступление на Волге. Нужно спасти советских немцев, им не простят сотрудничества с большевиками». Никто, помнится, агитаторам не поверил, но что было делать, сила солому ломит. Но с какой целью арестовывали мужчин? Забрали Михеля, уходя, он растерянно улыбался. Чем провинились перед советской властью они с Эльзой? Все это как-то сразу приоткрылось перед мысленным взором Гретхен, она пошатнулась. Неожиданно, впервые в жизни закружилась голова, закачалась под ногами земля. Последнее, о чем подумала Гретхен: «Нельзя упасть на глазах толпы, это — неприлично». Нащупала плечо дочери, оперлась на него. И вдруг неведомая прежде сила остро ударила в голову, и все вокруг померкло. К счастью, соседка по деревне толстая Маргарита и продавщица Игнесса успели подхватить ее под руки.
Эльза, ничего не понимая, схватилась за платье матери.
— Товарищи! Видите, с женщиной плохо! Помогите ей! — запричитала толстая Маргарита, обращаясь к подругам, к солдатам, но конвойные отводили глаза, будто чужая беда их вовсе не касалась. А может, им вообще было запрещено даже разговаривать с ссыльными.
В какую-то минуту Гретхен выпрямилась, обвела толпу ссыльных мутным, отрешенным взглядом, странно хихикнула, небрежно оттолкнув собственную дочь.
Толстая Маргарита и длинноногая Анна попытались увести девчонку подальше от матери, но к месту происшествия уже бежал сержант, потрясая над головой револьвером и страшно матерясь.
— Мама! Мамочка! Тебе очень больно? — рвалась к матери Эльза. И вдруг остановилась, испуганно вскинула голову. Шагнула ближе, поняла, что та ее уже не узнает, некоторое время смотрела на искаженные черты ее лица, на побледневшие щеки, гладила ее ладони, дергала. Однако фрау Гретхен почему-то теряла привычный облик — ее вдруг затрясло. Оттолкнув дочь, рванула ворот платья, будто ей не хватало воздуха, принялась безумно хохотать. Не замечала, как в испуге отступали от нее женщины, как в образовавшийся круг вскочил офицер с пистолетом в руке и замер, ничего не понимая. Гретхен не видела даже своей дочери, которая, как затравленный волчонок, оглядывалась по сторонам, ища помощи. На мгновение фрау Гретхен вроде бы пришла в себя, повела вокруг мутным взором, заслышав яростный рык овчарок, пристукивала ногами, показывала рукой в сторону ворот «Сиблага». Подоспевшие солдаты увели фрау Гретхен…