— Как раз вошли в подъезд, — заговорили все хором, но слаженно, перебрасывая эстафету друг другу.
— А он вошел!
— С вот таким чемоданчиком!
— Черным!
— Нет, коричневым!
— А его консьержка как спросит: «Вы к кому?»
— А он: «Я на шестой этаж!»
— Может, не на шестой, а вроде!
— Вы уверены, девушки? — простонал погребенный под этой лавиной откликов Поремский. — Посмотрите еще раз, чтобы не ошибиться.
Но, не глядя на фотографию, студентки продолжали утверждать, что не ошиблись, и вообще, у них глаз алмаз (их слегка притормозило рассогласование множественного числа этих слов, и они позабыли о Князеве, силясь пригнать друг к другу «глаза» и «алмазы», и успокоились лишь на том, что верный глаз у них один на всех, так сказать, коллективно-безошибочный орган зрения), и расспрашивать дальше было бессмысленно, тем более что Поремский, в общем, добился своего.
Лейбл Макаревич не привык скучать: на посту главы израильской разведки он был обеспечен работой выше головы. Свою работу он знал и любил, и ее детали, обременительные для всякого другого, ему не докучали. Докучали ему энтузиасты из общественных организаций, всякие европейские наблюдатели, борцы за гуманизм во всем мире и права человека.
Записные гуманисты, как обычно, не дают себе труда осознать, что, если человек встал на путь массового убийства других людей, во имя мести, идеи или иных соображений, тем самым он лишил себя всех прав, и гуманность по отношению к нему обернется отсутствием гуманности по отношению к миллионам мирных граждан. Горбоносый, курчавый и смуглый, типично семитской внешности, Макаревич вывез при себе на историческую родину из советского прошлого атеистический багаж: иудаизм, как и прочие религии, казался ему балластом, созданным специально для того, чтобы отягощать нормальным людям жизнь, и если он соблюдал субботу, то лишь для того, чтобы не выделяться и не оскорблять религиозные чувства сограждан, которых он как-никак согласно своей должности защищал. Из сказанного должно быть ясно, что его неприязнь к мусульманам не имела под собой религиозно-идеологических оснований. Ислам был для Лейбла Макаревича всего лишь одной из отвлеченных умопостигаемых концепций, которую лично он не мог ни опровергнуть, ни доказать; но, по его мнению, только слепой мог не видеть, что приверженцы этой концепции чаще других становятся на путь террора и не гнушаются ради достижения своих целей особенно гнусными методами. Непередаваемо гнусными. Он на их последствия насмотрелся… В любую минуту он может вызвать у себя перед глазами резиновый бок разорванного на клочки разноцветного мячика, серорозовая кашица на котором оказалась детским мозгом. Когда дети, это самое худшее. Похожи на переломанных кукол. Безжалостно выставленные напоказ косточки, сосуды И органы, которые природа заботливо творила во чреве матери на протяжении девяти месяцев, которые росли и развивались, готовясь к цели взрослой жизни, которая так и не осуществилась. Скомканный лист бумаги, на котором никто ничего не напишет, ведущая к солнцу песчаная дорога, на которой никто не оставит следов. И это — во имя религии? Макаревичу также представлялись довольно неаппетитными рассказы о святых, принимавших пищу раз в неделю, годами не мывшихся и отдававших свои тела насекомым, но, по крайней мере, эти люди так поступали со своими телами. Но терзать тела других — он полагал, ни одна религия не дает на это права. Извините, это — нет.