Бог знает зачем она в этом разобралась. Никогда в ее собственной семейной жизни все это ей не пригодилось.
– Как твое здоровье, папа? – спросила Тамара. – Маринка от тебя одни бодрые реляции слышит.
– Так и есть, как слышит, – пожал плечами он. – С какой стати я врать стал бы? Мне от своего здоровья теперь одного только надо: без хлопот отойти.
Тамара промолчала. В пустых возражениях отец не нуждается, да и она не нуждается в том, чтобы их высказывать.
– А Маринка, чем за моими интонациями следить, лучше бы сама не скрытничала, – добавил он. – Какое у нее там личное крушение, а?
– Она тебе что, рассказала?
– Ничего не рассказала. Говорю же, скрытничает. А зря. Вы с Олегом гармоничные сверх всякой меры. А я бы ей гнева посоветовал.
– Вряд ли она к твоему совету прислушалась бы, – вздохнула Тамара. – Гнева!.. Влюбилась в какое-то ничтожество и переживает, по-моему, только о том, что это выяснилось.
– Кем выяснилось? Тобой, Олегом?
– Ею. Мы этого ее возлюбленного даже не видели.
– Ну так рассталась она с ним или нет?
– Спроси что-нибудь полегче.
Спрашивать отец не стал. То ли понимая, что ответить ей нечего, то ли от того остывания душевного, приметы которого Тамара уже начинала замечать и в себе.
– Ну и оставь тогда, – сказал он. – Пусть идет как идет. Свое сердце мы с тобой Маринке в грудь не вложим.
Тамара не знала, как относиться к уверенности, с которой отец назвал общим ее и свое сердце. Раньше он так не сказал бы. И почему же сказал теперь? Почувствовал, что сердце ее остывает…
«Глупости! – сердясь на себя, подумала она. – Что значит остывает? Можно подумать, оно когда-нибудь огнем пылало. Ни склонности у меня никогда к страстям не было, ни причины, ни даже повода».
– Продаешь ты что-нибудь? – спросила она, чтобы переменить тему.
– Зачем? – Он пожал плечами. – Деньги от квартиры еще есть, мне хватит. А работы лучше вам оставлю. Как захотите, так и распорядитесь. Да и кому здесь керамику продавать? У всех на хлеб только, и то на черствый. Егор этот, который тебя привез, в Волочке по пекарням его скупает и в деревнях за полцены на вес продает. Или за треть цены, если с плесенью. Раньше козам брали, свиньям. Теперь себе берут. Соседка моя, баба Маша, так и говорит: а чем мы теперь от живности отличаемся? Кошка живет, собака живет, ну и мы точно так – не живем, а выживаем.
Тамара ничего на это не сказала. А что тут скажешь? Хорошо, что по ее семье не прошла трещина после катастрофы четырнадцатого года – когда люди поняли вдруг, что близкие, которых они всегда считали разумными и добрыми и которых, главное, любили, вдруг утратили представление о добре и зле и, забыв о насущных делах, стали нести какую-то средневековую чушь про великую страну и про врагов, которые окружили со всех сторон, желая захватить ее несметные богатства. Сначала Тамара была уверена, что никого из ее родных это безумие охватить не может, ведь все они здравые люди, не страдают ни манией величия, ни манией преследования. Но, оглядываясь вокруг, она поняла: ровно в том же были уверены многие, и с тем большим ужасом они обнаружили, что их родители, дети, братья и сестры сохраняют здравый разум лишь до той минуты, пока речь не зайдет о Крыме или, что уж вообще необъяснимо, о Сирии.