– Папочка, – сказала она, всхлипнув. – Папулечка! Лучший человек был на свете, день рождения же у него сегодня…
Он промолчал. Да и что он мог сказать? Папочку – живого – он не помнил. Да и вообще считал своим настоящим отцом отчима. А судя по тому, как быстро мать снова выскочила замуж, она по первому мужу тоже не очень-то убивалась.
– В Большой дом вызвали меня. Чего узнать хотели? – сестра приканчивала уже второй захватанный стакан. К нарезке и салату почти не притронулась. За последний год она сильно сдала: мелкие сосуды, будто детальная география русла неизвестной реки, стекали по крыльям носа на щеки, глаза слезились, волосы – бывшая семейная гордость – из золотых локонов превратились в пожухлые спутанные космы. «Она вообще когда-нибудь причесывается?» – подумал он, отпивая из своей бутылки с минералкой и делая вид, что слушает.
– Следователь, сволочь, все допрашивал меня, не верил, что я ничего не знала. Да папа бы никогда! Он нас с мамой берег, – она ударила тощей рукой по липкой клеенке. – Зачем, зачем он мне рассказал, а?! Что мне с этим делать было: я ж молодая совсем была! Папа – как свет в окошке, один меня любил…
Он виновато вздохнул – мать и правда была к его сестре абсолютно равнодушна. Материнский инстинкт проснулся лишь при его рождении. Дочь скорее раздражала: сначала своей распускающейся, как майская роза, красотой, задвигающей стареющую мать в тень. После – постыдным своим затворничеством и алкоголизмом.
Он снова поднял глаза на сестру и нахмурился, услышав «убийца». Автоматически отреагировав на нетривиальное слово, стал прислушиваться. А она, почувствовав к себе столь редкое сейчас внимание, начала рассказывать. Она выложила ему все – и про то, что говорил ей майор в Доме на Литейном. И про настоящую, не подретушированную материнской цензурой, отцовскую смерть… Он смотрел на нее, вытаращив глаза от ужаса, а сестра, закончив, уронила с глухим звуком голову на стол и захрапела.
Он помнит, будто это было вчера, как вышел из убогой хибары, подставил лицо невидимой в ночи мороси. Качаясь, с трудом дошел до машины – а ведь пил-то одну минералку. Проехал пару километров, тем временем дождь припустил не на шутку, джип то и дело вздымал цунами из придорожных луж. В какой-то момент он резко затормозил, распахнул дверь джипа, его вырвало на обочину. Потом, достав из бардачка бумажные платки, вытер рот, откинулся на сиденье. Тяжело дыша, тупо смотрел, как двигаются влево-вправо дворники, сдвигая потоки воды и на мгновение добиваясь ясной картинки. Хорошо бы хоть на секунду получить такую ясную картинку в собственной голове. Тихо играл расслабленный джаз. «Думай!» – сказал он себе. Дело явно не находится в свободном доступе. А все, что в нем находится, можно уничтожить. Представим себе, что бумажных следов он не оставит. Тогда остается другая опасность. Да, человеческий фактор. Пьяная болтовня. Слезные признания и воспоминания детства – отрочества – юности. Вот в чем таилась наибольшая опасность. Вот что нельзя было пустить на самотек. Вся будущая политическая карьера, да что там – вся жизнь его оказалась поставлена на карту из-за этой старой и страшной истории, и допустить этого было никак нельзя. Она наверняка все так же лежит щекой на липкой клеенке, полностью отключившись от нежеланной реальности. Видит ли сон, и что же ей снится? Плечи отца, шарики в руках и широкий, заполненный первомайской толпой Невский? Сквозь кумачовые флаги светит, слепит весеннее солнце, налито прозрачной голубой свежестью высокое небо над головой, и кажется, впереди – безбрежное будущее, до краев заполненное радостью, одной только радостью…