– Ну тебя к черту, портрет! И пусть тебе отпустит грехи вселенский поп, мастер по всем религиям сразу.
– Поди к черту сам, – сказал ему портрет, не разжимая губ. – Солдатское отребье!
– Что правда, то правда, – сказал полковник, который снова стал полковником, отказавшись от былых чинов и званий. – Я очень тебя люблю за твою красоту. Но девушку я люблю больше, в миллион раз больше.
Девушка на полотне не откликнулась, и эта игра ему надоела.
– Ты скован по рукам и по ногам, портрет. Даже если бы тебя вынули из рамы. А я еще буду маневрировать.
Портрет молчал так же, как и тогда, когда его принес портье и, с помощью второго официанта, показывал полковнику и девушке. Полковник посмотрел на него, и теперь, когда в комнате стало совсем или почти совсем светло, увидел, как он беззащитен.
Он увидел, что это портрет его единственной настоящей любви, и сказал:
– Прости меня за все глупости, которые я тебе наговорил. Мне ведь и самому не хочется быть хамом. Давай попробуем немножко поспать, вдруг нам это удастся, а там, глядишь, и твоя хозяйка позвонит нам по телефону.
«Может, она наконец позвонит», – думал он.
Посыльный просунул под дверь «Gazzetino», и полковник бесшумно поднял ее, как только она проскользнула в щель.
Он взял газету чуть ли не из рук посыльного. Он не выносил этого посыльного с тех пор, как, случайно вернувшись в номер, застал его за обыском своего чемодана. Полковник забыл бутылочку с лекарством и возвратился с полпути, а посыльный шарил у него в чемодане.
– В такой гостинице как-то неловко говорить: «Руки вверх!» – сказал полковник. – Но вы, ей-богу, позорите свой город!
Человек в полосатом жилете с мордой фашиста только отмалчивался, и полковник его подзадорил:
– Валяй, уж досматривай до конца. Но военных тайн я в мыльнице не ношу.
С тех пор они друг друга недолюбливали, и полковнику нравилось выхватывать утреннюю газету чуть ли не из рук человека в полосатом жилете – бесшумно, как только он замечал, что газета появляется под дверью.
– Ладно, сегодня твоя взяла, хлюст ты этакий, – произнес он на отличном венецианском диалекте, что было ему совсем не легко в столь ранний час. – Чтоб тебе удавиться!
«Но такие не давятся. Они знай себе суют под дверь газеты людям, которые уже не чувствуют к ним ненависти. Да, бывший фашист – это нелегкое ремесло. А может, он и не бывший, а настоящий? Почем ты знаешь?»
«Мне нельзя ненавидеть фашистов, – думал он. – И фрицев тоже, потому что, к несчастью, я военный».
– Послушай, портрет, – сказал он. – Разве я должен ненавидеть фрицев за то, что мы их убиваем? Разве я должен их ненавидеть и как полковник, и как человек? По-моему, это уже больно простое решение вопроса.