Икону сняли с помоста, приняли на руки уже миряне и понесли к городу, над которым разливался торжественный трезвон колоколов, гудевших по всем направлениям.
Радостно переговаривались между собою москвичи, рассуждая о словах игумена Сергия, рассеявших остаток страха и тревоги. Подала Пречистая Богородица мир и спасение земле Русской, так святой подвижник сказал, значит, все благополучно обойдется!.. И поспешно забегали вперед набожные люди, падали на землю и ожидали, чтобы чудотворный образ был пронесен над ними. Впоследствии стало известно, что несколько тяжелобольных получили исцеления, когда приложились к святой иконе. Ликованию жителей Москвы не было пределов.
— Спасена земля Русская! — говорили все с полным убеждением в этом и служили благодарственные молебны перед святой иконою, когда последняя была внесена в Успенский собор и поставлена на открытом месте для поклонения.
А в темном уголке собора, заслоненный массивною колонною, молился Федор-торжичанин, шепча восторженно:
— О, Мати Божия! Чем может ублажить Тебя люд православный, чем возблагодарит за столь дивное заступничество? Не отринула Ты мольбы грешников заведомых, учинила по прошению их!.. О, Мати Божия, да будет препрославлено Имя Твое и день сей на Русской земле во веки веков!..
По дремучим лесам рязанской земли, известной суровым духом своих обитателей, упорно отстаивавших свою независимость от московских притязаний, пробирался одинокий всадник, держа направление к берегам. Дона. Одежда на нем была воинская: старая заржавевшая, но крепкая еще кольчуга, снабженная стальными надлокотниками и надколенниками; на голове была низкая железная шапка-мисюрка, украшенная красным еловцем[14] на верхушке. Через плечо висел меч, а через другое — колчан с стрелами довольно тонкой выделки; лук был прикреплен к седлу так, чтобы можно было всякую минуту схватить его. Из-за пояса торчал буздыган, или кистень, а за голенищем виднелся нож-засапожник. Длинная сулица, или копье, и щит ярко-красного цвета дополняли его вооружение.
Несмотря на преклонные лета, что доказывалось окладистою седою бородою, вид проезжающего воина был здоровый, бодрый. Плечи у него были, что называется, в косую сажень, а грудь выпуклая, широкая, так и вызывающая представление о богатырской силе. Он сумрачно глядел вперед своими зоркими, слегка прищуренными глазами и недовольно ворчал про себя:
— Экая сторонка, прости Господи! Ни дорог настоящих, ни жилья крестьянского, только один лес да лес! Вот уж двое сутки еду по этой тропинке, а ни единого человека не встретил! Да и ладно ли я путь держу? Не разберешь у этих рязанцев: один так говорит, другой — инако, а третий и вовсе слова не скажет! Нет, мол, нужды нам растабаривать со всяким встречным; едешь, так знай куда, а не знаешь, так и не напускайся! А мы тебе не советчики!.. Я к этому Олегу с добром подъехал, а он меня чуть на осину не вздернул. Захотел, вишь, с Москвой дружить. Да погодите ж вы, и Рязань, и Москва проклятая, собьет эту спесь хан Тимур! А я до него добьюсь-таки, укажу, как на Москву идти… Подпущу пыль в глаза… Попомните вы, москвитяне, и рязанцы тож, новгородца Рогача Ивашку! А ты, князь пресветлый московский, вспомянешь, как в родной земле моей народ губил! Хан Тимур сокрушит тебя! С ним тягаться ведь не то что с красными девицами тешиться, как в Сытове ты, к примеру сказать, тешился! Пропел я тогда былину про ушкуйников, а вскорости хан Тимур иную былину пропоет, а я присказку подготовлю!.. Не помилует Москву владыка чагатайский!..