— Я хочу попросить Сталина написать ему записку и датировать ее двумя днями раньше. Пусть продублирует свою просьбу и как‑нибудь обоснует свой запрет на мою болтовню. Ему это сделать нетрудно, а у министра появляется соломка, подстелить под задницу. Он и на меня в этом случае сильно давить не станет. Мало ли какие были резоны у Сталина. Если эти нахлебники долго не задержатся, сегодня же скажу Старостину.
«Нахлебники» уехали в девять вечера. Самохины поужинали и сидели на веранде, не включая света, который от ворот легко было заметить даже со шторами, когда послышались голоса, смех и шум моторов нескольких машин.
— Пойдешь? — спросила Лида. — Не поздно?
— Для него это не время, — ответил Алексей, поднимаясь с кресла, — а вот Старостин может уйти. Уже уехали, так что можешь включать свет.
Он вышел из гостиной и спустился по лестнице в коридор.
— А я к тебе, — сказал ему вышедший в коридор Старостин. — Он тебя хочет видеть.
— Это кстати, — сказал Алексей, — а то я уже хотел по одному вопросу обратиться к вам. Теперь скажу сам. Кто дежурит?
— Григорий Пушкарев. Вы с ним не встречались, так что я тебя провожу. Пойдем, хозяин не в кабинете, а в рабочей комнате.
Пушкарев — высокий, широкоплечий парень — дежурил в прихожей.
— Никуда не вышел? — спросил Старостин о Сталине. — Тогда заходим.
Сталин сидел за столом и что‑то писал.
— Присядьте, — кивнул он на стулья. — Сейчас закончу.
Дописав, он сложил лист бумаги вдвое и вложил его в конверт.
— Оформи и отправь Поскребышеву, — сказал он Старостину, положив конверт на стол. — Теперь с тобой. Просьбы ко мне есть?
— Есть, Иосиф Виссарионович, — ответил Алексей. — Мы с Михаилом Гавриловичем хотим завтра посетить Абакумова. Его заинтересовал такой мутный тип, как я. Мало того что я оказался в опасной близости от вас, так его еще просят присвоить мне звание старшего офицера ГБ. Я и подумал, что неплохо было бы успокоить его вашей запиской. Все‑таки хоть какой‑то документ. Телефонный звонок к делу не подошьешь. Заодно бы там приписать, что вы запрещаете мне о себе распространяться. Наверняка ведь он попытался навести обо мне справки, получил в результате дырку от бублика и теперь будет пытаться на меня давить. И о моей жене он уже знает и гадает, с чего это ей такая честь.
— Что‑то уже придумал? — спросил Сталин.
— Лида хороший художник. Она нарисовала мать еще девчонкой. Вот фотография портрета.
— Работа мастера, — оценил Сталин, возвращая фото. — Что, хочет нарисовать меня?
— Я знаю, что вы не любите позировать, — сказал Алексей, — но это не потребует много времени. Она лишь сделает эскизы, а потом будет работать по ним. И это не к спеху, сейчас она взялась за мой портрет. Нужно вспомнить технику и потренироваться. А для Абакумова хоть хилое, но объяснение.