Партия потом шагнула к кладовой, и Гордий, терпеливо всегда дожидавшийся, пока Дмитриевского к нему отпустят, сегодня тоже стоял терпеливо: он уважал тюремные порядки: раз надо — так надо. Вскоре Гордий услышал голос бугра:
— Пианист!
— Я! — хрипловато ответил Дмитриевский.
— Почистить шанцевый инструмент!.. А тебе, Сыч…
— Опять мне! — заблеял кадыкастый — Гордий узнал его по голосу.
— Сыч, а тебе…
— Опять мне! Чего — мне? Чуть чего — Сыч, Сыч!
— А тебе, Сыч… Тебе этот шанцевый инструмент поставить на место!
— Ну так сразу бы и сказали!
— В прошлый раз, Сыч, ты поставил шанцевый инструмент не по номерам. Все перепутал. А каждый к своему шанцевому инструменту привык, ты понял?
— А чё я? Я старался…
— Вот еще раз так постараешься — поглядим! Мы из-за тебя потеряли времячко. А теперь, Сыч, время терять нельзя.
Гордий подошел к партии, бугор его знал давно. Он ухмыльнулся, увидев, как Сыч снял зачем-то кепочку, подкинул ее в воздух, ловко на лету поймал на колган и тут же скомандовал:
— Ну, Музыкант! Чё стоим-то? Вкалывай! А то будем до потьмы чухаться.
У Сыча заходил кадык, нахальные жестковатые зеленые глаза потемнели.
— Справишься, вижу, Сыч! — сказал, еще более ухмыляясь, бугор.
— Справлюсь, чё там! — крикнул Сыч.
— А ты, Пианист? — приостановился бугор.
— Постараюсь.
— Справиться надо, Пианист, — погрозил пальцем бугор, — работал ты сегодня отвратительно. Работать шанцевым инструментом ты, Пианист, не умеешь. Мы все умеем. Умеет даже Сыч. Он, правда, волынить тоже умеет.
— Ну чево? Сегодни я волынил, что ли? — Сыч осклабился.
— Сегодня меньше, но волынил.
— Так грыжа у меня!..
…Ночью, когда Гордий возвращался из Москвы, ему стало плохо. Схватило сердце, он задыхался, отыскивая в кармане пижамы валидол. Ему помогал молодой парень, похожий на этого Дмитриевского, парень упрашивал:
— Ну дедуля, поднатужся! Не давай ей… Это же, сколько хлопот будет!
Потом, когда Гордию полегчало, он раза три подходил ночью, заглядывал, как врач, в лицо Гордия и шептал:
— Слава Богу, кажется уж — хорошо дышит!
Отвратительное чувство… А вдруг бы и этого забрали и — к вышке?
— Парень, — тихо спросил Гордий, когда перед утром он опять подошел к нему, — у тебя отец с матерью есть?
— Есть, — как-то поспешно ответил парень.
— Ты от них едешь или к ним?
— Живем вместе. Сестра ерундит лишь… Дом хочет поделить… Еще не померли, а она уже делит. Боится, я захвачу.
— А ежели бы тебя посадили ни за что? — спросил Гордий.
— Как так — ни за что? Так не бывает…
— Бывает, — вздохнул Гордий. — Ты обходи их всех… И с сестрой не заводись… А то еще по горячке ударишь — и суд.