– Да иди же, ради Бога! – кричала она. – Хватит глупостей!
Солдаты взяли их на мушку.
– Отойдите от него, сеньора! – гаркнул один из них. – Или мы не отвечаем!
Аркадио оттолкнул Урсулу и сдался. Вскоре затихла ружейная пальба. Сопротивление длилось менее часа. Люди Аркадио, все до одного, погибли, пытаясь сдержать натиск трехсот солдат. Последним оплотом стала казарма. Перед боем новоявленный полковник Грегорио Стевенсон отпустил на свободу всех заключенных и приказал своим людям встретить неприятеля на улице. Сам он так быстро шнырял от одного окна к другому и так метко расстрелял все свои двадцать патронов, что создалось впечатление, будто казарма сильно укреплена, и нападающие разнесли ее вдребезги пушечными залпами. Капитан, руководивший операцией, очень удивился, увидев безлюдные развалины и лишь одного мертвеца в подштанниках с винтовкой без патрона, зажатой в его оторванной руке, которая валялась рядом. Его густая женская шевелюра была скручена в узел и подколота гребешком на затылке, а на шее висела ладанка с золотой рыбкой. Перевернув труп носком сапога, чтобы разглядеть лицо, капитан застыл в изумлении. «Паскуда!» – вырвалось у него. Подошли другие офицеры.
– Глядите, куда его занесло, – сказал капитан. – Это Грегорио Стевенсон.
На рассвете по приговору военного трибунала Аркадио был расстрелян у кладбищенской стены. В последние два часа жизни он никак не мог понять, почему исчез страх, мучивший его с детства. Бесстрастно, даже не стараясь выказывать свое неизвестно откуда взявшееся мужество, он выслушивал бесчисленные пункты обвинения. Он думал об Урсуле, которая в этот час, наверное, пьет кофе с Хосе Аркадио Буэндией под каштаном. Думал о своей восьмимесячной дочери, еще не получившей имени, и о ребенке, который родится в августе. Думал о Санта Софии де ла Пьедад, которая вчера вечером коптила оленину к субботнему обеду, и затосковал по ее волосам, ниспадавшим на плечи, и по ресницам, будто приклеенным. Он думал о людях без всякой сентиментальности, беспощадно подводя итоги своей жизни, начиная понимать, что в действительности очень любит тех, кого так сильно ненавидел. Представитель трибунала произносил заключительную речь, и только тогда Аркадио сообразил, что прошло уже два часа. «Даже если бы все пункты обвинения не были подтверждены более чем достаточными уликами, – говорил председатель, – неоправданное, преступное безрассудство, проявленное обвиняемым, который послал своих подчиненных на верную гибель, заслуживает того, чтобы ему был вынесен смертный приговор». На обломках этой школы, где впервые к нему пришла уверенность в своей власти, и за несколько метров от места, где он испытал неуверенность в любви, Аркадио показались забавными эти формальности, нужные для смерти. В общем-то ему была нужна не смерть, а жизнь, и поэтому, когда зачитали приговор, он ощутил не страх, а тоску. Он молчал, пока его не спросили, какова его последняя воля.