— Бедные роботы, — пробормотал доктор, и шрам, рассекший его лицо от уха к подбородку, болезненно искривился.
— Доктор, — осмелился Айз, — что значит робот?
— Робот — это живая машина. Автомат, который может думать, но ничего не чувствует, — неохотно ответил доктор.
— А мы?
— Но, но! — озираясь, прикрикнул доктор. — Ты стал слишком много рассуждать! Разве забыл? Вы — сверхчеловеки, призванные стать владыками мира.
Кто же они? Если действительно только машины, тогда почему он так тоскует по правде? Почему эти проклятые вопросы не дают ему жить? И почему, расставаясь, кричала Шпринг: «Нет, нет, нет»? Может, их скупили младенцами у бедных родителей? Но тогда почему они так похожи друг на друга? И почему никто из них не помнит детства? Может, у них специально каким-то образом убили память? Отняли прошлое? Так кто же они, черт возьми?!
— Мы — нация господ! — пьяно орал Биг. — Мы — цвет мира!
Айз дал ему разок по шее.
— Заткнись, господин мира. Мы просто механические люди. Мы ничем не отличаемся от автомата для выдачи виски. Только он лучше нас, его работа — веселить людей, а наша работа — убивать.
Биг заморгал белесыми ресницами. Длинный Стек иронически хмыкнул. А Найс захныкал:
— Мы сироты. Мы бедные сироты. У нас нет мамы и папы. Мы ничьи дети…
По лицу Найса катились слезы.
«Роботы не стали бы плакать, — отметил Айз. — Роботы лишены чувств. Значит, мы все-таки не роботы. Но кто мы? Кто мы?!»
Он быстро уснул. Всю ночь мерещилась ему Шпринг, ее шелковистые волосы, ее ласковые руки. Она плакала у него на плече и шептала:
— Мы — ничьи дети… Ничьи дети… Но как же так — разве могут быть ничьи дети?
Он гладил ее волосы, и успокаивал, и уговаривал, но она все плакала. И тогда они вдвоем полезли на антенну главного корпуса — он хотел показать ей, что такое цветы. Они уже залезли высоко, очень высоко, еще чуть — и она увидит, как ярок мир за Стеной…
Сирена.
Ошалело продирая глаза, они сыплются со своих коек — Айз, Найс, Хэт, Кэт, Дэй, Грей, Дэк, Стек, Дог, Биг.
Заместитель военного министра Тхор, дымя сигаретой, вольготно полулежал в кресле.
Показываться здесь в форме не годилось, поэтому он приехал в штатском. Тхор был одет изысканно, но с той нарочитой непринужденностью, даже небрежностью, которая отличает художников и киноактеров, однако никак не генералов. Он выглядел джентльменом, джентльменом с головы до пят, и сам чувствовал это. И в то же время понимал, что старик Климмер видит его насквозь и посмеивается в душе над наивным генеральским маскарадом. За долгие годы работы в штабах армии Тхор уверовал не столько в собственную проницательность, сколько в проницательность других; разве смог бы он подняться так высоко без почтительной веры в человека?