На несколько мгновений все, казалось бы, успокоилось, моему телу удалось расслабиться, но очень скоро я понял, что пропал, и, резко повернувшись, схватил стоявший за портьерой горшок, и меня великолепнейшим образом вырвало в него. Продолжалось это немалое время, по истечении коего желудок мой опустел совершенно, и при каждом позыве один только воздух исходил из него.
Так чем же закончился этот день? День, не похожий ни на один, прожитый мной до него, доставивший мне столь многие неприятности? Не знаю. Я то задремывал, то просыпался, тело мое раскачивалось в одном ритме с чертовым кораблем, голова время от времени свешивалась с койки, и я блевал в горшок, а после снова впадал в беспамятство. В какой-то миг я ощутил рядом с собой чье-то присутствие, человек этот убрал горшок, заменив его чистым, а после вернулся снова с влажной тряпочкой, которой накрыл мой лоб.
– Все пройдет, ты держишься молодцом, – негромко и по-доброму произнес этот я-не-знал-тогда-кто. – Позволь лишь твоему телу привыкнуть к подъемам и спадам, и вскоре это пройдет, как проходит все на свете.
Я постарался вглядеться в моего благодетеля, но туман, застилавший мне глаза, не позволял различить его лицо, и я отвернулся, предоставив моему телу самому разбираться в его заботах, и постонал, и поплакал, и погрузился в великое безмолвие, в сон без сновидений, а когда проснулся, был уже день, корабль шел ровным ходом, на моих губах и на языке поселился омерзительный вкус, а голод, который я испытывал, не походил ни на что, известное мне по прошлому, – впрочем, мне еще предстояло пережить такой же снова, и задолго до окончания моих приключений.
И сильно удивился, узнав, что мы пробыли в море целых два дня, прежде чем мое тело вернулось в обычное его состояние и я снова обрел способность ходить по палубе, не боясь свалиться в обморок. Конечно, поначалу я был немного нетверд на ногу, да и положиться на свое нутро в течение сколько-нибудь долгого времени не мог, но постоянная рвота наконец прекратилась – спасибо и на том, раз уж больше не на чем.
Низкая койка, на которой я провалялся эти гнусные дни и ночи, оказалась на удивление удобной, однако, снова глядя на нее из вертикального положения, я мог припомнить лишь бесконечные часы метаний, столь сильно меня удручавших. Лежа на одре болезни, я слышал, как мимо ходят люди, как сапоги стучат о дощатый пол, отзываясь звоном в листах меди под ним, как эти люди весело переговариваются, направляясь по своим делам, не обращая никакого внимания на бедное, несчастное существо, что корчится в агонии у их ног, себялюбивые подлецы. Собственно, единственным, кто проявил ко мне со времени, когда я поднялся на борт, какую-то доброту, был таинственный незнакомец, тот, что в первый вечер (и несколько раз после) опорожнял горшок с моей рвотой и клал на мой потный лоб холодный компресс, не позволяя горячке мучить меня еще пуще. Я был полон решимости при первой же возможности выяснить имя этого добросердого джентльмена и выказать ему мою признательность.