— Скажите, а вам с ним на пару работать приходилось? Ну там, надгробия устанавливать, ограды ставить?
— Конечно, приходилось. Я с ним почти все время и работал. Он даже просил меня, чтобы я к нему в помощники шел, но мне это было неинтересно.
— А деньги как, пополам? — поинтересовалась Калашникова, делая пометку в своем блокноте.
— Про деньги мы и не договаривались никогда. Мы работали, потом он мне платил сколько-то. А мне и неинтересно было, сколько он сам берет. Мне хватало, и ладно.
— А могилы вам копать приходилось? — вмешалась Калашникова, которой так хотелось самой раскрутить это дело.
— Приходилось, девушка. — Монах посмотрел на нее с улыбкой. — Там все делать приходилось. И копать, и закапывать, и территорию убирать.
— Ну хорошо, а кого еще помните? — спросила Клавдия.
— Всех помню, — ответил Симон, вынув из кармана четки. — Я тогда ведь только вышел из…
— Мы знаем. — Клавдия наблюдала, как ловко он перебирает бусины четок. Интересно, а он читает молитвы про себя, или это исключительно мышечный рефлекс? — Вы уж не обижайтесь, но мы все про вас знаем.
— Я и не обижаюсь. А на кладбище еще тетя Паша работала, старая такая женщина. Она вообще ни с кем не разговаривала. Она монахиней когда-то была. В гражданскую монастырь разрушили, ее на Соловки упекли. Вышла в тридцать пятом и сразу на кладбище устроилась. Говорила, что с мертвыми ей общаться приятнее, чем с нами.
— Она уже умерла?
— Да, уже умерла, наверное, — монах задумчиво смотрел на выходящих из храма людей. — Это ведь она меня, можно сказать, сюда привела.
— А как же Юсико Коминэ? — ехидно улыбнулась Калашникова.
— Юсико? — Глаза монаха на мгновение блеснули, но тут же снова потухли. — Юсико — это блуд.
— А солистка Большого?
— И солистка. И Мартина, и Рамона, и Гита, и балерина та, и Маша Шилкина. Все это блуд был. Я тогда просто себя не осознавал, большой страсти искал.
— А разве страсть — грех? — удивленно спросила Ирина.
— А вас так волнует этот вопрос? — Монах повернулся и пристально посмотрел ей в глаза. И Ирина вдруг почувствовала, что не может, не смеет отвести взгляда от этого конопатого лопоухого мужичка. Больше того, она вдруг почувствовала, что не может пошевелиться, что у нее трясутся ноги от какой-то непонятной слабости.
— Конечно, грех, — сказал он наконец и словно отпустил ее. — Любовь не грех, а страсть — грех.
— Ладно, о грехах мы потом поспорим, — вмешалась Клавдия. — Вы мне лучше про Мамина расскажите. Вас мы нашли, Егоршева отыскали, дядя Гена ваш умер три года назад. А вот про Мамина мы ничего не знаем.