И вдруг, резко изменив тон, сказал:
— А ты, мой дружочек, на Ревекке не женишься, заранее поставь на этом крест.
— Уж не думаете ли вы, что имеете надо мной большую власть, чем мадам Пиан над Доминикой? — произнес Ксавье дрожащим голосом.
— Да разве дело во мне или в старухе Пиан!
Мирбель снова встал. Ксавье взглянул на этого долговязого человека, стоящего на фоне неба, снизу вверх, как смотрят на дерево.
— Гляди-ка, какой Ганимед[6] нашелся! Ты знаешь историю Ганимеда?
— Оставьте меня! — закричал Ксавье.
Он опрометью бросился к ограде парка и перепрыгнул через нее. Но Мирбель уже шагал рядом с ним.
— Все же странно, что именно я должен тебе напомнить, в чьих ты когтях.
Ксавье все ускорял и ускорял шаг, тщетно пытаясь уйти от Мирбеля, и упрямо твердил вполголоса:
— Нет, не через такого человека, как вы, нет, не через вас Бог будет говорить со мной.
За поворотом аллеи показался Ролан, он бежал им навстречу и кричал:
— Кушать подано! Кушать подано! — Он бросился к Ксавье, который схватил его на руки и подкинул в воздух.
— Ну и тяжелый же ты. Как маленький ослик.
И, стиснув мальчишку почти до боли, он прижал его к себе.
— А вы не догадались, что мой остров вот тут, рядом, — сказал Ролан. — Вы прошли мимо и не заметили его.
Ксавье поставил мальчика на землю и взял его за руку. Мирбель шел за ними на некотором расстоянии.
Во время обеда он чувствовал, что все тайком за ним наблюдают. Нарушив гробовое молчание, он спросил, обедает ли Ролан вместе с ними.
— Нет, — ответил Мирбель, — он ест как свинья.
Бригитта Пиан добавила, что даже на кухне его не сажают за общий стол, а кормят отдельно в буфетной.
— Да, но это нехорошо, — живо откликнулась Мишель.
Она встала, распахнула окно и крикнула: — Ролан, ты здесь? Поднимись-ка к нам. Ты будешь обедать в столовой.
— А меня посадят рядом с мадемуазель? — послышался голос мальчика.
— Да, рядом с мадемуазель.
Мишель сама положила ему прибор. Он вошел и вскинул на Доминику сияющие от радости глаза, но она не обратила на него никакого внимания.
Она не сводила с Ксавье все того же нежного и ненавязчивого взгляда, который так потряс его два часа назад, когда он рассказывал историю Иосифа. Но сейчас ему казалось, что это было так давно! И он уже не верил, что радость, которую он тогда испытал, к нему вернется. В нем снова стала вызревать тоска: нечеловеческим страданием было сидеть за этим столом, обедать вместе с этими людьми, которые окружали его, словно свора собак, сдерживаемая до поры до времени чьей-то невидимой рукой. А ведь Доминика по-прежнему опускала свои нежные и серьезные глаза, едва встретившись с ним взглядом. Ничто ведь не изменилось. Что ему еще надо? Вот оно, его спасение, протяни только руку, и все противоречия будут разрешены, все пропасти засыпаны. О, простая, истинная жизнь! Трудная жизнь человеческой пары, обремененной детьми, которых нужно кормить и воспитывать! На каждом повороте их каждодневного пути воздвигнуты скромные распятья, чтобы ты, Господи, был свидетелем этого жалкого счастья, слепленного из неудач, лишений, стыда, потерь, грехов и разрушенного отчаянием перед лицом смерти...