По дороге домой я мог думать только о будущем. Вдруг стало легко представить, как мы с Джози держимся за руки, идя в столовую, и как она гладит меня под подбородком в коридоре, когда учителей нет рядом, а ее язык нежно трется о мой, и все это наяву, под ярким солнцем. Матери дома не оказалось, но она оставила на кухонном столе блюдо печенья с маленькой запиской: «Твое любимое». С корицей. Да, когда-то я такое любил. Я сунул печенье в рот, будто до сих пор не прочь им полакомиться, и направился через библиотеку в холле к парадной лестнице. Я хотел подняться на второй этаж, но тут в дверь позвонили. Бежать было поздно – меня увидели: отец Дули, прижимая ладонь к стеклу щитком, вглядывался внутрь.
Его губы презрительно кривились.
– Я решил заехать перед мессой, – сказал он, проходя мимо меня в дом, когда я открыл. Он положил трость на стол в центре холла, будто ожидая, что кто-то примет у него пальто. – Хотел убедиться, что с тобой все в порядке.
– Вряд ли в этом была необходимость.
– Ничего, мне было важно увидеть, как ты. – Он пристально смотрел на меня, пытаясь найти интонацию сочувствия, но не вполне ее себе представляя. Он был терпелив и позволил паузе затянуться. – Я хотел предложить тебе свой совет, – наконец сказал он, – если таковой нужен.
– О чем тут советоваться? – не выдержал я.
– Бывает, что нас кто-то обижает, не правда ли? И тогда мы сгоряча говорим то, чего на самом деле не думаем. Поэтому я и приехал. Мое дело – приглядывать за моими прихожанами. Всем порой нужна забота, и мы не должны об этом забывать. – Отец Дули редко улыбался, но сейчас сделал над собой усилие. Выглядело это отвратительно и неискренне.
– Мне не нужна ваша помощь. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.
– Но я считаю, нам с тобой есть что обсудить. Некоторые незаконченные дела.
Я не понимал, что он от меня хочет. Неужели он не видит, что я ничего не говорил матери? Неужели ему не ясно, что я не хочу больше говорить и даже думать о случившемся? Разве я и отец Дули не можем заниматься каждый своей жизнью и разорвать отношения, как Донован-старший, – все бросить и уйти не оглядываясь? Я невольно восхитился Донованом-старшим с его умением создать собственную реальность, навязав ее остальным. У него не было времени мудрить с деталями: он изобрел собственную истину и придерживался ее. В этом была некая жестокая справедливость – как у гангстеров или религиозных фанатиков: лес рубят, щепки летят.
При всей моей неприязни к Доновану-старшему, его здравый смысл вдохновлял. Я физически не мог поехать в Драгоценнейшую Кровь Христову. Сама мысль о том, как я вхожу в приходской дом, провоцировала волну эмоций, которые я всячески старался подавить. Я не отец Грег. Я не он. Я не Джеймс и не какой-нибудь другой пацан в подвале. Я вообще ни при чем. Отца Грега не было, и в Драгоценнейшей Крови Христовой я время не проводил. Ничего не было. История стерта. Можно стереть все ее следы. Случившееся может исчезнуть совсем – дело только облегчало то, что отец Дули тоже хотел все замять.