— Погоди, погоди! Помолчи! Ты полагаешь, что твой Эрик выбьется в люди. Однако в лучшем случае у него в моем возрасте будет маленькая портняжная мастерская в одном из ближайших городишек, вроде Шенстрома.
— Ничего подобного!
— Большего от него пока ожидать не приходится, а между тем ему уже двадцать пять или двадцать шесть лет… Что он сделал особенного? Почему ты думаешь, что он не будет всю жизнь гладить брюки?
— Он восприимчив и талантлив…
— Ну погоди; что он по-настоящему сделал в области искусства? Написал он хоть одну первоклассную картину… или хотя бы этюд — так, что ли, это называется? Где его стихи? Умеет он играть на рояле? Есть у него что-нибудь еще, кроме громких слов о разных там намерениях?
Она задумалась.
— В таком случае можно ставить сто против одного, что из него ничего не выйдет. Насколько я понимаю, даже из тех молодых людей, которые дома делают всякие интересные вещицы, а потом отправляются в художественные училища, очень редко выходит что-нибудь путное. Один из десятка, может, даже один из сотни, выколачивает больше, чем на самое скудное прозябание. Их жизнь не более «художественна», чем у какого-нибудь лудильщика. А этот портняжка… Разве ты не видишь — а ты еще считаешь себя хорошим психологом! — разве ты не видишь, что только рядом с такими людьми, как доктор Мак-Ганум или Лайм Кэсс, он и кажется тебе необыкновенно утонченным? Представь, что ты встретилась с ним в первый раз в какой-нибудь настоящей нью-йоркской студии. Да ты вовсе и не заметила бы его!
Кэрол поникла, закрыв лицо руками, словно дева во храме, дрожащая на коленях перед слабым огнем жертвенника. Она не могла отвечать.
Кенникот быстро поднялся, пересел на кушетку, взял обе ее руки в свои.
— Представь себе, что его ждет неудача, — а это так и будет! — представь себе, что он возвращается к портняжному ремеслу, а ты его жена. О такой утонченной жизни ты мечтаешь? Он торчит весь день в какой-нибудь трущобе и утюжит штаны или, согнувшись, шьет и должен еще отвечать вежливо всякому грубияну, который ввалится, швырнет ему в физиономию какой-нибудь вонючий старый пиджак и крикнет: «Вот почините это, да чтоб без задержки!» У этого Вальборга не хватит пороху даже на большую мастерскую. Он так и будет ковыряться в мелкой работе, и тебе, его жене, придется помогать ему и тоже простаивать по целым дням в мастерской с тяжелым утюгом. Хороший у тебя будет цвет лица, если ты пожаришься лет пятнадцать этаким манером! Сгорбишься, превратишься в старуху! Жили бы, вероятно, в одной комнатушке позади мастерской. А поздним вечером — о, вечером к тебе будет приходить твой художник, конечно! От него будет нести керосином, он будет зол от усталости и начнет попрекать тебя, что, если бы не ты, он поехал бы на Восток и добился славы. Как пить дать! Потом ты должна будешь занимать его родственников… Ты вот толкуешь про дядю Уита. А там к тебе являлся бы какой-нибудь старый Эксел Экселберг в навозных сапожищах, усаживался в одних носках за ужин и покрикивал бы на тебя: «Ну, поворачивайся! Несносное это бабье!» Да, потом у тебя каждый год пищал бы новый младенец, все они во время работы цеплялись бы за твое платье, и ты не любила бы их так, как нашего Хью, такого розовенького во сне…